время туда попасть, например, тебе – мистика обеспечена: то горбатое приведение меж крестов ходит, то колдунья со свечей над могилой парит.
– Страх мы потеряли, оттого и неприятности многие, – я уже пожалел о том, что рассказал бригадиру о своем ночном приключении. – Страх человеческий и, главное, страх Божий. Правильно ты говоришь: сейчас на нашем кладбище можно увидеть кого угодно и что угодно, и если бы не грозный вид Квазиморды, да его решительность, то ночной погост давно бы стал вертепом распутников. Попроси свою память, чтобы она вернула тебя на несколько десятилетий назад: нашелся бы среди твоих знакомых хоть один человек, который отважился бы переступить ворота кладбища после захода солнца, а уж тем более, творить там безобразия?
– Был один, – буркнул ваятель. – На центральном кладбище устанавливали памятник – я тогда еще в худфонде работал – академику Пустовойту. Помнишь, это который новые сорта подсолнечных семечек выводил?
Я кивнул. Мне когда-то рассказывали об этой истории, но деталей, разумеется, я не помнил.
– Установкой руководил мой учитель, известный скульптор N. Он же являлся и автором монумента. Бабником Иваныч был необыкновенным; куда нам до него!? – Калошин восхищенно прищелкнул языком и обвел помещение рукой. Я огляделся вокруг. Было непонятно, кого Виталий, кроме себя, подразумевал под определением «бабник». Может быть, Гришку? – В крайкоме КПСС решили, что памятник академику должен быть установлен к годовщине смерти ученого, которая наступала через несколько дней. Чтобы уложиться в срок, коллектив работал едва ли не круглосуточно. Заслуженному скульптору, дабы он неотрывно следил за творческим процессом, на главной аллее кладбища поставили обустроенный почти всеми удобствами вагончик
За время установки памятника, на зависть подчиненным маститого ваятеля, женщин в нем побывало не меряно. Правда, в покоях мэтра прелестницы надолго не задерживались. Как-то N, проводив к воротам очередную пассию, подошёл к памятнику и долго разглядывал старческий лик гранитного академика. Затем взял меня под руку, – а я был любимым учеником скульптора, – не преминул заметить Калошин, – и, несколько назидательно, произнёс в очередной раз:
– Знаешь, Виталий, человек должен умирать неожиданно, в расцвете сил, не подозревая, даже не догадываясь о своей скорой кончине, оставив массу неоконченных дел, новых романов, – мэтр указал рукой на полуфабрикат памятника, затем его взгляд сместился к воротам пантеона, от которых только что отъехала машина с его любовницей.
Не предполагал, однако, Иваныч насколько его декларация, в общем-то, верных убеждений, в этот день оказалась пророческой. Не прошло и пары секунд, как раздался истошный крик водителя автокрана:
– Берегись!!!
Стальной трос, удерживающий на весу один из многотонных фрагментов подиума, вдруг затрещал, его, казалось, невероятно прочные проволоки стремительно расплетались и рвались, словно нитки. Мы с учителем, аки заморская скотина кенгуру, на пару метров сиганули в сторону. В то же мгновение на место, где мы только что изволили обременять землю, злобно рявкнув, плюхнулась мраморная глыба. Следует отметить, что в почву камень углубился сантиметров на тридцать. Все вокруг затихли. Мэтр, как истинный художник, отнесся к происшествию философски: он пригласил меня в свой вагончик и мы распили там бутылку коньяка – за второе рождение.
Я усмехнулся. Рассказ, действительно, был поучительный.
– А почему ты считаешь, что акция возмездия была направлена именно на N? Может быть, камень был уготовлен тебе?
Калошин некоторое время молчал.
– Ты знаешь, а я об этом думал. Причем, не один раз, – Виталий пристально посмотрел мне в глаза. – Но один факт, как оказалось, еще в незавершенной тогда истории, стал решающим, чтобы я понял – наказание в тот день предназначалось не мне.
– Почему ты так решил? – ничем не обоснованная подчас уверенность бригадира, мягко говоря, казалась мне спорной.
Калошин вздохнул и достал из кармана пачку сигарет. Лениво-медлительно чиркнул спичкой.
– Тогда я не верил в некий перст судьбы, в провидение, если хочешь, – он слегка нахмурился, и что- то особое появилось в выражении его лица: некая задумчивость, печаль еще что-то неуловимое – страх, наверное… – А потому что умер Иваныч. Той же ночью. В своем вагончике, на кладбище. Вскрытие показало, что у него был обширный инфаркт, – Виталий пожал плечами, – но я думаю – инфаркт лишь следствие. А причина … – ваятель неожиданно умолк и задрал голову, словно остерегаясь, что с небес снова может упасть камень. – А нету никакой причины… Смерть сделала всё неопровержимым – и талант, и славу, и почёт. Тетка с косой отменяет частности, оставляя лишь главное. – Калошин, оглядевшись по сторонам, швырнул окурок в мешок с цементом.
Я медленно брел по центральной улице города. Навстречу шли хорошенькие девушки, с отрытых кафешек доносилась музыка модных шлягеров. Как это всё не вязалось с атмосферой печали и застывшей жизни на месте моей работы. Город мертвых не любит суеты и шума. Что уж говорить о физической любви, когда она по недомыслию вторгается в покои пантеона. Любовь и смерть есть антиподы, и они никогда не уживались на одном поле. Учитель Калошина, нарушив негласную конвенцию, поплатился за это жизнью. Моя бабушка рассказывала историю, которая предполагала лишь некий намек на фривольность в пространстве погоста и, по сути своей, была почти целомудренной. Но и здесь рок счел нужным вмешаться в чью-то судьбу.
XI
Раньше, во времена молодости бабушки Акулины, кладбища боялись неимоверно. Чтобы проведать своих умерших родственников или навести порядок на могилке, люди ходили на погост только в определенные церковью дни. О том, чтобы пройти через кладбищенские ворота ночью, не могло быть и речи.
Когда за верхушки тополей, сочно окрашивая их красной медью, пряталось светило, молодежь собиралась на окраине станицы и, набив карманы подсолнечными семечками, рассаживалась на огромном бревне акации. В начале апреля – даже на Кубани – погода всегда отличалась неустойчивостью. Бывало, что по утрам на молодых побегах растений появлялся иней, а уже к полудню вовсю припекало солнце, и работавшие на земельных наделах казаки снимали с себя верхнюю одежду. Однако к вечеру снова холодало, и идущие на вечерние посиделки дивчины надевали теплые вязаные кофты, а парубки не считали лишним накинуть на плечи сюртук.
В тот далекий день в станице было хмуро, неприветливо. На пустынных мрачных улицах уныло темнела непролазная грязь. Казачий люд, скучая, сидел у окон и поглядывал на редких прохожих. Вяло и беззлобно кого-то облаивали кладбищенские собаки. Станичный погост за околицей старались обходить стороной даже в дневное время. Старики, торопливо крестясь, говорили, что ОНА живет здесь, на кладбище, но ЕЕ невозможно увидеть. Никто, правда, не знал – что это за ОНА, да и не хотел знать. Но всё равно было очень страшно. Даже жутко.
Андрей пришел за околицу позже обычного. Приехавший с надела отец велел распрячь и накормить лошадь. Затем оказалось, что в лампе закончился керосин, и хлопец сходил в сарай за бутылью. Хотел было уж совсем не идти на посиделки – поздно, но тут же вспомнил об Оксане и, прихватив сюртук, направился к калитке.
Оксана… При мысли о гарной дивчине на душе у парня стало светло и радостно. Сколько парубков сваталось к чернобровой, статной молодой казачке, но Оксана всем женихам неизменно отказывала.
– Вот кто станет мил сердцу моему, за того и пойду замуж, – говорила она, смеясь. Андрей тоже украдкой поглядывал на красавицу, но застенчивость и скромность не позволяли ему ухаживать открыто за дивчиной. Вздыхал хлопец, тосковал, но виду никому не показывал, что люба ему черноокая Оксана.
