– Вот скажи, Махмуд, что на свете маленькое и большое одновременно?
– Не знаю, отец, – отвечаю я.
– Это Дагестан, – объяснял мне отец. – Ты только подумай, какой он маленький, а сколько в нем уживается народов и обычаев, языков и талантов, животных и растений. В одном крошечном Дагестане ты увидишь и песчаные барханы и тропические заросли, вечные ледники и минеральные источники, и засушливую равнину и сочные альпийские луга, и морскую пучину и каньоны, до дна которых не долетишь, хоть лети полдня! Все мы, дагестанцы, очень разные, но в то же время мы очень схожи своей честностью, гостеприимством и стремлением к справедливости. Помни о том, что ты дагестанец, сынок, и не меняй это звание ни на какое золото мира!
К отцу часто приходили поэты. Они рассказывали, как их песни вызывали у людей печаль и веселье, как их песни мирили кровников и рождали в юных сердцах жаркий огонь любви. Особенно мне запомнилась одна эпическая поэма о месте, называемом Праздничная…»
– Это дело, да? Прошение?
Через плечо Шамиля с любопытством заглядывал стоящий в очереди мужчина.
– Куда теперь по судебным делам ходить? В шариатский суд? Подскажите!
– Не знаю, это не документы, – отвлекся Шамиль и машинально пролистнул изрядное количество страниц вспять.
«Отяжелев, Хандулай, как и полагается, скрывала от всех свое положение. Но живот ее быстро вспух и стал огромным, как гигантская тыква, мешая ходить за скотиной и жать урожай.
В последние дни она избегала навещать родителей, а когда наступали сумерки, прижимала к себе по кусочку хлеба и сыра.
– Кто же родится у Суракатовой Хандулай? – спрашивала Хуризада у собравшихся к роднику женщин. – В жизни не видала такого огромного брюха.
– Уж давно, как пора ей рожать, а она все на сносях, – кивали горянки.
Наконец наступил тот день, когда по ноябрьским улицам к дому смелого Сураката со всех ног понеслась его тетка, сельская повитуха, краснорукая и длинногрудая Заза. В покинутом мужчинами доме в постланной на полу мягкой постели, клацая зубами, крутилась Хандулай.
– Отворите все лари в доме! – командовала Заза. – Привяжите канат к потолочной балке и сцепите концы петлей. Пусть бедняжка схватится за петлю. Да, хватайся, Хандулай, а теперь подтягивайся и опускайся, подтягивайся и опускайся. Скорее, скорее! Куда ты, Баху? Сюда нельзя, здесь роженица! Рвите на Баху платье! Рвите платье!
Заза мяла громадный, раздувшийся голый живот роженицы красными пальцами и приговаривала:
– Сыпьте зерно вокруг постели! Сыпьте зерно!
Свекровь скоро срезала с макушки Хандулай пучки волос и поджигала их, обдавая невестку дымом и пришептывая заклинания. Золовка бегала вокруг постели, рассыпая пшеничные зерна из деревянной рогатой мерки. Искусные, изъязвленные резными рисунками лари и шкатулки на полках распахнули дубовые пасти, приглашая лоно Хандулай последовать их примеру… Но плод никак не показывался.
– А ну, сестрица, – приказала Заза страдалицыной свекрови, – сыпани-ка соли в очаг! Пусть искры прожгут глаза матери иблиса, и она укатится отсюда в свои пещеры!
Свекровь метнула в огонь горсть соли, которую сельчане сами же добывали поблизости, и в то же мгновение Хандулай издала ужасный крик и лоно ее изрыгнуло одного за другим трех младенцев, всех женского пола.
Повитуха так и ахнула.
– Вабабай, вададай! Целая тройня, и ни одного сыночка! Как расстроится Суракат!
Пуповину сразу отложили, чтобы высушить, наварить из нее отвара и затем при случае поить новорожденных от болезней или бессонницы. Пока девочек обмывали в сосуде с подсоленной водой, куда бросили горящие угли, металлические ухваты и три серебряных колечка, золовка кинулась к Суракату с известием.
Вскоре пожаловали гости и с ними мать Хандулай с изумительной березовой люлькой, вощеной и украшенной орнаментом-оберегом.
– И не думали мы, что понадобится три люльки, – качала она головой, удивленно и счастливо оглядывая младенцев.
Вторую люльку принесла тетя, а третью – бабушка роженицы, которая, угостившись сладостями, тут же уселась на табурет-треугольник и приготовилась пеленать детей. Укладывая правнучек в люльки на хрусткие, вышитые крестами матрасики (под каждым из матрасиков – острые ножницы), она проносила их через котел, полный жидкой и черной как ночь каши из проросших ячменных зерен, а потом запевала над люльками песню.
Первую девочку нарекли Хорол-Эн, что значит Ухо Поля, вторую – Мариян, в честь матери распятого Исы, а третью – Абида, по-арабски “поклоняющаяся”.
Стали с тех пор к Хандулай носить больных детей со всего села.
– Ты родила тройню, – говорили ей женщины, – значит, есть в тебе магическая сила. Искупаешь больного ребенка и вылечишь…»
Линия вьется, вьется, вьется. Очередь колеблется, но не рвется.
– Дефицит – временный, скоро для всех найдется новая работа. Я слышал, печатают новые деньги зеленого, исламского цвета.
– Доллары?
Смех, приглушенные реплики. Шамиль опять листает страницы.
«…Уж как ни просили Хандулай выйти за брата убитого бродягой-Кебедом Сураката, она отпиралась.
– Как ты можешь, бессовестная? – спрашивала ее мать. – У тебя три дочери. И кто будет их кормить? Кто защитит их честь, когда они вырастут?
– У нас достаточно мужчин в тухуме, чтобы защитить моих девочек, – говорила Хандулай и гордо поправляла свои подвески.
Дочки тем временем подрастали. Когда Хандулай садилась прессовать свой войлочный палас, Хорол- Эн, Мариян и Абида усаживались рядом с нитками и чинили одежду. Хандулай рассказывала им о том, какие божества живут на вершине Меэра, о том, какие у этих божеств террасные поля и дома, луки и зубочистки.
– Не забыть бы оставить три клубка ниток Гамалкару, – говорила Хандулай, ритмично работая прессом, – а то он вас заберет к себе.
– А какой он из себя? – спрашивала Хорол-Эн.
– Без рук, без ног, с кожаным мешком, полным шерсти, – отвечала Хандулай.
– Пускай он Мариян заберет, – хмурилась сердитая Абида.
– Нет, пускай Абиду заберет, – хныкала желтоволосая Мариян.
– Пусть их обеих заберет, – смеялась черноглазая Хорол-Эн. – Когда мы сегодня лакомились абрикосовым компотом с толокном, Абида и Мариян с духом отца не делились.
– Мы забыли.
– Как вы могли забыть? – качала головой Хандулай. – Если вы не будете делить еду с духом покойного папы, то он превратится в Голодного Духа и явится к нам в село. Он будет очень сердитый и отомстит нам за то, что мы с ним не делимся.
– Этот дух будет похож на папу?
– Нет, он будет огромным, до самого неба, и черным, как копоть.
Свекор, расслышавший как-то рассказы Хандулай, расстроился не на шутку:
– Что за народ эти женщины! Разве им не растолковали наши ученые, что Аллах един?
– Как будто забыл, старый, что сам же резал козла Святому Георгию, – бурчала свекровь. И расписывала Хандулай, как повстречалась ей на дальнем хуторе Унтул эбел.
– Вай-вай, – разевала рот золовка, – Унтул эбел! А правда, что она высокая, как дерево, а вместо щек у
