Перед заходом солнца

мечут бисер, – счастливое приобретение для меня и моей семьи.

Гейгер. В известной мере! Я не отрицаю.

Клаузен. Можешь ли ты сказать еще что-нибудь в его пользу?

Гейгер. Только спросить: довольна ли Оттилия своим браком?

Клаузен. Как это ни удивительно, довольна. Чувствительная маленькая Оттилия, которая менялась в лице от каждого громкого слова, наша хрупкая фарфоровая куколка, которую нужно было оберегать от малейшего дуновения ветерка, обожает этого неуклюжего молодчика, хотя каждый его шаг и каждое его слово должны были бы ежедневно, ежечасно ее оскорблять. И он еще обманывает ее.

Гейгер. Ничего не поделаешь. Нужно мириться, когда наши дочери отдают себя во власть мужской грубости.

Клаузен. С потерей дочери примириться можно, но, странно, стоит мне хотя бы мельком подумать о моем зяте, как я вижу направленное на меня оружие.

Гейгер. Ты мне не нравишься, дорогой Маттиас! Я согласен, что каждый должен ежедневно, ежечасно защищать место, которое он занимает в жизни. Но как это ты, всеми уважаемый и всеми любимый человек, вообразил, что кто-то из круга твоей семьи направляет на тебя оружие? Я полагаю, ты должен отказаться от этой мысли.

Клаузен. Нет, я не откажусь. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. (Кладет руку на стоящую поблизости шахматную доску.) Взгляни на эту шахматную доску, подарок моих редакторов. Меня поразило как электрическим током, когда я увидел ее! Я был так потрясен, что едва мог поблагодарить их. Мне чудился в этом подарке какой-то скрытый смысл: лучшего символа моей деятельности нельзя придумать. Вся моя жизнь была шахматной игрой, я играл с раннего утра до поздней ночи, даже во сне. Вот эти слоны, кони, пешки – произведения искусства; но разве в этом дело? А там фигуры и доску, в сущности, держишь в уме. Самые трудные партии, иногда с полдюжины зараз, приходится разыгрывать мысленно; шахматные фигуры – это живые существа, живые люди.

Гейгер. В этом можно тебе поверить, Маттиас.

Клаузен. Да. Но вот постепенно приближается моя заключительная партия. Противник, быть может, еще не смерть, но это уже не здоровая, брызжущая соками жизнь. Тогда фигуры превращаются в демонов. Как раз теперь я разыгрываю такую партию; она день и ночь держит меня словно в тисках и терзает своими сложными задачами.

Гейгер. Как обычно, ты выйдешь победителем.

Клаузен. Что-то в этой партии вселяет в меня ужас: черные – у них у всех такие знакомые лица – неумолимо наступают на меня, они все больше и больше закрывают мне выходы и безжалостно угрожают сделать мат, как только я перестаю напрягать усталые глаза. Тысячу раз, даже в повторяющихся каждую ночь кошмарах, я принужден отскакивать от доски.

Гейгер. Просто опрокинь эти фигуры, если они тебя мучают. Эту призрачную шахматную партию тебе незачем доигрывать.

Клаузен (изменившись, встает, решительно). Да, так и будет, Гейгер! Я опрокину их!.. И зачеркну этим всю мою прежнюю жизнь. Я сделаю из нее tabula rasa.[28]

Гейгер. Tabula rasa из твоей жизни, которая была одной из плодотворнейших в мире?

Клаузен. Но ты же сам говоришь – была! Верь мне, все, что сейчас происходило, и все, что меня окружает: дети, картины, ковры, столы, стулья, да и все мое прошлое, – для меня хлам. Все для меня мертво, и я хочу передать его тем, для кого в этом – жизнь.

Гейгер. Значит, ты хочешь от всего отойти?

Клаузен. Я только окончу партию с призраками. Я не хочу, чтобы мои близкие постепенно, хотя бы даже только в душе, превращались в моих убийц и с нетерпением ждали моей смерти. Ведь то, чем они так страстно стремятся завладеть, для меня теперь – ничто!

Гейгер. Ради Бога, дорогой друг, отрешись от этих гнетущих мыслей. Нет отца, которого бы так уважали его дети, как тебя!

Клаузен. Я не говорю ни да ни нет. Прав я или не прав, мой друг, я решил обрубить канат, который привязывает меня к старому кораблю, к его прежнему курсу. Либо так, либо вовсе не жить! Как ни странно, но совсем не легко отринуть то, чего в действительности уже нет, освободиться от него. Для этого нужны суровые упражнения воли. Но кое-чего я уже достиг: в моей психологии появилось что-то новое. А теперь, когда я становлюсь как бы человеком без прошлого…

Гейгер (все еще шутливо). Значит, ты просто не жил? Ты ведешь себя так, словно только что родился.

Клаузен. Так оно и есть. В этом есть своя правда. (Встает, словно испытывая облегчение, глубоко дышит, ходит взад и вперед по комнате, потом пристально смотрит на портрет своей жены, когда она была еще его невестой.) Вот здесь, на стене, моя вечно молодая прекрасная невеста. Если существует не только потусторонняя жизнь, но и божественное понимание, то я уверен, ты меня поймешь, поймешь мою vita nova,[29] которая теперь началась. Я не должен оправдываться перед тобой, – но мои мысли должны остаться неизвестными для моей семьи. Я должен скрывать их даже от Беттины.

Гейгер. Я хочу знать больше. Твое поведение меня удивляет. Оно кажется мне странным и загадочным.

Клаузен. Удачнее нельзя определить мое состояние. Во мне бродит чудесное… Я окружен загадками.

Гейгер. Извини меня за глупый вопрос. Скажи, в этом, как ты называешь, освобождении, в этом сознании избавления играют роль внешние обстоятельства, или же все это связано только с твоим душевным состоянием?

Клаузен. На это не так легко ответить. Внешние обстоятельства? Возможно. Но все-таки главная причина внутри меня. Впрочем, тут можно было бы обойтись без обиняков. На вопрос я мог бы ответить вопросом. Я бы спросил: скажи, на празднике в толпе там, в саду, не привлекло ли твоего особенного внимания одно женское лицо?

Гейгер. О, конечно, лицо миловидной блондинки!

Клаузен (останавливается перед Гейгером). Сегодня я тебе больше ничего не скажу. Но завтра мы с тобой поедем на моей машине за город, в садоводство при маленьком пустующем замке. Ты сам все увидишь и поймешь, какое для меня связано с этим переживание…

Гейгер. О, я догадываюсь. Об этом идет молва…

Занавес

Действие второе

Пять недель спустя. Конец августа. Парк в замке Бройх. Небольшой домик садовника с отдельным входом, пристроенный к высокой оранжерее. Заросшая плющом беседка, бочка для дождевой воды, садовые инструменты и т. п. Справа – оранжерея. Слева наискось тянется стена с калиткой. Вдали виднеется колокольня деревенской церкви.

Садовник Эбиш сидит в беседке. Сквозь ворота оранжереи видны питомцы детского сада, занятые какой-то игрой. В начале сцены фрау Петерс расхаживает взад и вперед между оранжереей и беседкой. В руках у нее вязанье.

Фрау Петерс (обращаясь в сторону беседки, перед которой она остановилась). Если Инкен скоро не вернется, тебе придется присмотреть за детьми, Лауридс.

Эбиш. Это мне не впервой. Послушай-ка, Анна, я получил какое-то странное письмо от управляющего Ганефельдта.

Фрау Петерс. Что за письмо?

Эбиш. Он хочет перевести меня отсюда.

Фрау Петерс. Управляющий хочет перевести тебя? Куда же он хочет перевести тебя, Лауридс?

Эбиш. В какое-то имение. В Польшу… Жалованье будет больше, работа легче, жилье лучше, – пишет он.

Фрау Петерс. Ну, а ты, Лауридс?

Эбиш. А я не хочу. Я бы здесь остался. Что мне там делать у поляков, у черта на куличках? Я было собирался ему сразу ответить, да он сам приедет договориться со мной, – так он пишет.