Рука, правда, повреждена довольно серьёзно и крови, бедняжка, много потеряла… Но ничего страшного.
Никто ему не ответил.
Ибрагим Исаев, бледный как стона, уставился и одну точку. В голове огненными молниями сверкали, жалили слова: «Ослеп!.. Ослеп… Ничего страшного… Ослеп!..»
На рассвете Катя пришла в себя. Медсестра, сидевшая у её изголовья — веснушчатая толстушка, — радостно воскликнула:
— Ожила!.. Милая ты моя, ожила.
Катя слабо улыбнулась, попросила воды,
— Сейчас… Сейчас, — засуетилась сестра. — Ай, молодчина. Умничка.
Школа, в которой расположился санбат, сотрясалась от грома орудий.
Толстуха, сияя маленькими глазками-бусинками, сообщила:
— Наша артиллерия дубасит. Наступление начинается. Я всё знаю. И насчёт наступления, и о сержанте Шакурове. Лейтенант Исаев приходил. Радиограмма была — Шакиров находится у какого-то там лесника. Всё в порядке, голубушка. Пойдут наши солдатики вперёд, на запад, вызволят Шакирова.
Катя молчала. Всё в порядке!.. Нет, сестрица, ничего-то ты не знаешь.
К полудню в медсанбат стали поступать раненые. От них Катя узнала: гитлеровцы дерутся с яростью отчаяния, однако оборона их трещит по всем швам.
Вечером медсанбат походил на развороченный муравейник. Врачи, медсёстры, санитары едва успевали делать первичные обработки раненых. Люди лежали в коридорах, возле школы, ходячие раненые помогали санитарам. И среди стонов, солёных шуток, делового шума витали слова — грозные, восторженные:
— Наступаем, братцы!
— Держись теперь, фриц, ушибём.
— Почешем его под брылью…
— Под вздох его, суку!
Катя жила ожиданием. Что с Рустамом? Где он?
Она была так взволнована, что даже письма Фазылу не смогла путного толстухе медсестре продиктовать. Да и вообще… Вполне сама могла бы написать письмо. Рука-то правая цела. Нелепое получилось письмо: «Жива, здорова, лежу в медсанбате…»
Весёлая сестрица с милым русским именем Фрося укоризненно покачала головой и уж от своего имени дописала: «А ещё я сообщаю о том, что Катя ваша очень взволнована начавшимся нашим наступлением и потому объяснять свои чувства не имеет нужных сил. Рука у неё попорчена левая, так что не беспокойтесь. Всё заживёт».
Тоже не совсем изящно приписала. Но всё-таки кое-что.
Ничего нового не узнала Катя о Рустаме и к вечеру. Ночь почти не спала. День промаялась. Неужели… Неужели мы больше с ним не увидимся?
Не увидимся! Глупая, что ты несёшь! Ведь Рустам слеп!
Поздно ночью она забылась в тревожном сне. Мучили кошмары. Фон Штурм в дворницком облачении размахивает метлой и вопит: «Ага! Замету-у-у!..» «Оппель», сверкая глазищами фар, рычит страшным зверем и вдруг разлетается на тысячи кусков… Танк с мрачными крестами наползает на Катю, вжимает гусеницами в землю. Катя не может кричать. Она стиснута чудовищной силой, содрогаясь, чувствует, как из неё выдавливается жизнь…
— А-а-а-а… — тихо закричала она, обессиленная, и проснулась.
Из окна струился рассвет. Милое личико улыбающейся Фроси.
— Нашёлся! Нашёлся Шакиров.
— А?.. Что?..
— Час назад его привезли — и сразу же в операционную.
— Как глаза?
Фрося замялась немного, прошептала опечаленная:
— Я не знаю… Не знаю я ничего, — Фрося всхлипнула и выбежала вон из палаты.
У Кати захолонуло сердце. Боже! Неужели…
Вернулась Фрося. Утирая рукавом глаза, стала успокаивать Катю.
— Ну не надо плакать, миленькая. Живой он — и то хорошо. Чудом, говорят, выжил. Дед-лесник, говорят, его спас. Живой Шакиров. Сам комдив приказал: «Вылечить мне сержанта Шакирова!» И замполит полка Шевченко приходил. «Где тут, спрашивает, находится на излечении коммунист сержант Шакиров»… В партию Шакирова приняли… И условия для лечения все созданы. Маленькую комнатку подыскали — отдельная палата.
Катя слушала «успокоительные речи», а па душе у неё было тоскливо, муторно. Бедный Рустам! Ох, Рустам…
Сам комдив! Разве в силах «сам комдив» вернуть Рустаму зрение! Тут и сам нарком обороны бессилен.
Помаявшись в постели, Катя стала собираться.
— Куда ты? — Фрося насильно уложила девушку на койку.
— Пусти. К Рустаму. Пусти, слышишь?!
— Нельзя к нему. Не пускают, — Фрося опять уложила Катю, вздохнула и вдруг, решительно махнув рукой, добавила: — А!.. Семь бед — один ответ. Идём, я тебя проведу к нему. Только ненадолго.
Рустам лежал на койке, не шелохнувшись. Голова почти целиком забинтована, девая нога в гипсе, повязка на груди, перебинтована шея. Он иссечён осколками, опалён огнём. И сейчас у него было такое чувство, будто он, Рустам Шакиров, исчез, испарился. Осталось лишь некое «я», мысль о том, что ещё совсем недавно существовал кто-то по имени Рустам, а теперь его просто нет. А может, и не было его никогда. И вообще ничего не было. Ни голубого неба, ни зелени деревьев, ни солнца…
Реально существуют только звуки и тьма — вечная тьма, лишённая формы, цвета, пространства. Время, окрашенное тьмой…
Впрочем, это странное «я» обладало способностью видеть прошлое, оставшееся по ту сторону жизни — жизни улетевшей вместе с огненным всплеском.
… Мухаббат идёт вдоль тихо поющего арыка. Ярко светит солнце, но почему-то всё в тумане, вдалеке и видно так, словно держишь перед глазами перевёрнутый неотфокусированный бинокль.
Бинокль… Перед глазами! А глаз-то и нету. Это здесь, в медсанбате, стараются: «Мужайтесь… Ещё не всё потеряно… Медицина нынче чудеса творит». А там, у лесника, было по-другому. Дед Григорий дал отведать самогонки и честно сказал: «Отгляделся, парень. Нечем теперь глядеть. Уважаю я тебя, парень, потому и резанул правду-матку напрямки. Теперя решай сам. Если что — помогу».
И странное дело. Выслушав приговор лесника, Рустам всё ещё на что-то надеялся. А здесь, в санбате, несмотря на слова утешения (а может быть, благодаря им), понял: всё кончено.
«Где я нахожусь? В землянке, в хате, в большом доме? Вечер сейчас, утро, ночь? Какого цвета стены?.. Ха! Да ведь я умер. Это просто окружающим кажется, будто я жив. Ем, пью, разговариваю — следовательно, я жив… Как это у древнего философа?.. Когито эрго сум — мыслю, следовательно, существую… Зачем — существую? Кому это нужно?! Я всё равно что мертвец, только тот ещё не шевелится и не разговаривает. Кто знает, может быть, мертвец тоже «когито эрго сум?»
Жить — это значит только мыслить. Жить — это учиться, работать, любить и быть любимым…
Рустам почувствовал, как спазмы сжимают ему горло. Рыдание рвалось из груди, но он жестоким усилием воли подавил дикий крик, раздирающий его душу. «Не надо… Не надо. Огромный мир погиб, стал меньше ушка швейной иголки. Но всё равно не надо… Уходить нужно с достоинством. Чудак Гамлет! Мучился сомнениями: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос…» Так, кажется? А у меня нет сомнений. Меня уже не существует. Что же остаётся? Рустам Шакиров исчез, мир исчез. Осталось смехотворное «я». Это «я» будет только мешать тем, кто ещё жив, раздражать их, злить, приводить в тихое бешенство. Подай то, дай это, подними… закрой, открой, прочти… расскажи, что видишь, почему все смеются?..
К чему эта комедия? Комедия?! Нет, не комедия. Жуткое существование некоего «я». Страдание во
