имя того, чтобы другие страдали, облегчая твою муку».
Вновь перед его внутренним взором возник туманный образ Мухаббат. Рустам тихо застонал. «Заставить её страдать, состарить в два-три года! Имею ли я право?.. Глупец, рассуждаешь так, будто никаких препятствий нет. Она только и ждёт, чтобы ты соизволил согласиться стать её мужем!.. Ну, а если она согласится? Мухаббат чистая, благородная душа. Она может пойти на жертву… А зачем… Возле меня она тоже станет калекой. Я не могу, не имею права!»
Рустам притих, только сердце его неистово стучало. От него осталось только сердце!
«Мухаббат, Мухаббат!» — мысленно позвал он и вздрогнул, услышав ласковый женский голос:
— Ну как мы себя чувствуем, больной?
Фу, какая нелепица! Разве могла сказать такое Мухаббат? Это просто палатная сестра.
— А что мне? — зло ответил Рустам. — Я ведь везунчик, война для меня мать родная. Так, по крайней мере, мне всё время говорили.
— Не надо нервничать, больной.
— Больной! Больной!! — взорвался Рустам, — Что вы заладили одно и то же? Или, может быть, думаете, что я не знаю?
— Извините, — тихо сказала женщина, и это извинение обезоружило Рустама.
— Как вас звать, сестра?
— Тоня.
— Молодая… старая?
— Как вам сказать?.. Тридцать два года… Не надо, не задавайте вопросов. Вам нельзя переутомляться. Я сама всё о себе расскажу, если только интересно.
— Мне теперь всё едино.
— Перестаньте! — крикнула Тоня и осеклась. — Извините… Ну так вот. Блондинка я, худая… Четверо детей осталось.
— Осталось?..
— Осталось, — до жути тихо произнесла Тоня.
Рустам, ошеломлённый, молчал.
— У вас губа кровоточит, — сказала Тоня. — Не надо, милый. У вас и своих бед…
— Ладно, Тонечка. Не обращайте внимания. Расскажите лучше, где я, что за дом и вообще…
— Это бывшая школа.
— На каком я этаже?
— На втором.
— День сейчас, ночь?
— Около двенадцати дня.
— Где расположено окно?
— Как раз напротив вашей койки.
Рустам умолк. Ему вдруг явилась спасительная мысль: подняться ночью, доковылять до окна…
— Вас тут девушка дожидается. Тоже раненая. В коридоре ждёт.
— Какая ещё девушка, что ей от меня надо?
— Катей её зовут. Партизанка.
— Катя! Катенька!.. — задохнулся Рустам. — Тонечка, дорогая, скорее зовите её ко мне, скорее.
Послышались шаги. Рустам протянул вперёд руки, судорожно сунул их вправо, влево, услышал всхлипывание.
— Катя, не надо, — строго сказал Рустам. — Я ещё живой, Катя.
— Из-извини-и… — она вновь всхлипнула.
— Веселее, Катенька. Задание мы с тобой всё-таки выполнили!
В коридоре послышался шум. Тонин голос: «Нельзя к нему. Запрещено, слышите?» — Мужской голос: «Почему нельзя?» — Тонин шёпот: «Тяжёлый он очень» — «Но у него уже кто-то есть…» — «То партизанка, он вместе с ней из вражеского тыла выходил!» — «А я воевал с ним вместе!.. Пропусти, сестричка».
Тут только Рустам узнал голос Ибрагима Исаева, дёрнулся, словно током прошибло, закричал по- узбекски:
— Ибраги-и-и-м!.. Друг дорогой, Ибрагим-ака…
Рустаму казалось, что он кричит изо всех сил. Но он не имел сил кричать — еле слышно позвал земляка. И всё же Ибрагим услышал его, рванулся, подбежал к раненому, застыл, не зная, что сказать.
Выручил Рустам.
— Спасибо, что пришёл навестить. Видишь, какая штука вышла.
— Рустамджан… Рустамджан…
— Не надо, дустым. Как там у Шекспира?.. «Слова, слова, слова». А мой покойный отец, хоть и не был Шекспиром и не читал его вовсе, так говорил: «Из слов лепёшку не испечёшь».
— Рустамджан!
— Ты извини меня, Ибрагим-ака, что так вышло. Валя Карпаков погиб, Серёжа Туманов, Седых…
Он умолк. Катя села на краешек койки, ласково погладила перебинтованную руку раненого. Ибрагим опустился на табурет.
— Это кто меня — по руке?
— Я, — отозвалась Катя.
— А-а-а… Ты ещё здесь, Катя? Спасибо. Ибрагим-ака, посмотри, какая Катя красавица. Взгляни, брат.
Сердце кровью обливалось у Ибрагима. Что он — нарочно, или не успел просто осознать своего положения? «Видишь, какая штука вышла», «Посмотри на неё».
— Да-да, — сказал Ибрагим торопливо. — Катенька просто загляденье.
Сказал — оцепенел. Загляденье! Господи, как же это я?!
Рустам вздохнул.
— Знаешь, Ибрагимджан, не будь чистоплюем. Не терзай себя понапрасну. Теперь разговаривать со мной — целое искусство. Помнишь русскую пословицу насчёт того, что, мол, горбатого могила исправит? Так вот, как-то в гостях зашёл разговор о нашем кишлачном магазинщике Мирабиде. Все говорили: вор он, жулик, милиция его сколько раз с поличным ловила, а Мирабид не унимается, жульничает. Тогда я взял и ляпнул насчёт горбатого и могилы. Смотрю — все гости оцепенели. Поглядел я на
них, потом — на хозяина и тоже оцепенел, в соляной столб превратился. Вся штука в том, что хозяин дома был горбатым… Долго я переживал, заболел даже от расстройства. А сейчас понял: ни в чём я тогда не был виноват. Разве это моя вина — его горб? Забыл я просто о его физическом недостатке. Это вполне естественно — для здорового человека… Вот и ты не переживай. Не меня — несчастную Мухаббат жалеть надо.
Шакиров умолк. Он лежал и с тихим бешенством ждал слов утешения. О эти лживые слова! Говорит, есть святая ложь, ложь во имя благородных целей. Чепуха! Ложь — всегда ложь. Ну же… Чего молчите? Ибрагим… Катя!
— Я даже знаю, что у вас вертится на языке. Ты, Ибрагим-ака, приготовил вот что: «Мужайся, йигит, мы ещё с тобой до Берлина дойдём!» (Ибрагим вздрогнул — Рустам будто прочитал его мысли)… А ты, Катяджан, наверняка приготовила душеспасительную тираду насчёт бессмертия великой любви, что-нибудь вроде: «Рустам, бесстрашный воин! Ты искалечен, но любовь твоя по-прежнему прекрасна».
Раненый умолк. Он ждал возражений, увещеваний, призывов взять себя в руки. Но он слышал лишь тяжёлое дыхание Ибрагима. А Кати вроде и вовсе не было в палате. Может, она потихоньку вышла?
Он помолчал ещё немного, открыл было рот, узнать насчёт Кати, как вдруг услышал её всхлипывание, а затем — её голос:
— Дурак!.. Глупец, — голос Кати дрожал от обиды я злости. — Как смеешь ты глумиться над своей любовью?! Над Мухаббат! Нет тебе прощения!..
Шум удаляющихся шагов — и вновь тишина. Рустам лежал растерянный, оскорблённый, пристыженный. Сперва он подумал, что Ибрагим тоже ушёл, и испугался… Нет. Ибрагим здесь, его дыхание здесь! Рустам смущённо кашлянул.
— Ибрагимджан, прости.
