аксакалов он особенно не стеснялся. Продолжал пить иногда прямо в чайхане. К обязанностям своим относился спустя рукава, что очень возмущало посетителей.
Абдурасул-ака несколько раз журил своего «ставленника», даже попытался строго отчитать его.
— Постыдился бы старших, эй, йигит, — рассерженно ворчал он. — Ты же меня позоришь, чайхану, которая была всегда образцовой.
— Э, один раз живём! — беззаботно отмахивался Хайдарали.
— Вот потому и живи по-человечески, коли один раз, — не унимался старик.
— А как по-человечески?
Абдурасул-ака только сокрушённо крякал и надолго умолкал.
Терпение у всех лопнуло после очередной грязной выходки Хайдарали. Он заморочил голову кишлачной девушке Азизе и её родителям, а сам взял да и привёз невесту из города.
— Пусть убирается из чайханы, — решительно потребовали все. — И надо сказать раису, чтобы принудительно заставил работать его в поле. А не захочет, пусть и из кишлака выметается!
Фазыл уже заканчивал свои «парикмахерские дела», когда пришла тётушка Хаджия. Она с ходу начала отчитывать Фазыла:
— И чего это ты появляться у нас перестал, хотела бы я знать? На голодный желудок сутки напролёт работаешь, слыхала… Так и заболеть недолго, не смотри, что такой здоровяк. Или, может быть, хочешь сказать, что стесняешься?..
— Нет, тётушка, работы и в самом деле очень много. Мне вот и перед Рустамом неудобно.
— Ну ладно, ладно, сынок, — смягчилась тётушка Хаджия. — Ты уж не забывай нас, заходи хоть изредка. Тепло человеческое человеку и передаётся. А ну, присаживайтесь к столу, сейчас чай поспеет.
Тётушка Хаджия расстелила дастархан. Поставила посредине сливки, которые утром через Свету передало Санобар. Заварив в большом чайнике чай, присела и сама к краешку дастархана. Мужчины хорошо поели свежих лепёшек, макая их в душистые сливки, выпили по две-три пиалы чаю и встали с места. Тётушка Хаджия достала из сундука пальто и костюм, которые Рустам носил ещё до войны, когда работал учителем, и, не обращая внимания на его протесты, заставила сына надеть их. Затем, надев на голову каракулевую шапку-ушанку, Рустам взял друга под руку, и они пошли со двора.
Едва вышли на улицу, ведущую в сторону полевого стана, Фазыл обратил внимание на разговаривавших неподалёку Максума-бобо и Мирабида. Заметив Фазыла с Рустамом, они тут же прервали беседу. Один направился в центр кишлака, а другой заспешил к полевому стану.
Фазыл проворчал недовольно:
— Кажется, мы помешали задушевной беседе этих крыс.
— О ком ты говоришь? — ничего не поняв, переспросил Рустам.
— Я о Мирабиде говорю, этой хромой двуногой крысе. В конце улицы они с Максумом-бобо о чём-то так задушевно и мило беседовали. А завидев нас, быстренько закруглились и разбежались в разные стороны. Ты, наверное, ничего не слышал, а я эти тайны Мирабида и Максума-бобо очень даже хорошо знаю. Как только услышит Максум-всё-не-так, что к Мирабиду в магазин хорошие товары поступили, у него будто черви в одном месте заводятся. Не раз приходилось мне видеть, как он пробирался из магазина домой безлюдными местами. И всё ночью. Я же теперь часто домой поздно возвращаюсь.
— Видел и молчал? — желчно спросил Рустам.
— А что я могу сделать? Во-первых, я в этом кишлаке человек новый. А во-вторых, нельзя забывать и о вашей дорогой Мухаббат. В конце концов Максум-бобо ей дядя!
— Если ты этого испугался, то глубоко заблуждаешься, — Рустам уже даже не пытался скрыть своё раздражение, переходящее в настоящий гнев.
Фазыл смутился:
— Заблуждаюсь так заблуждаюсь, только не опасаться за Мухаббат у меня никакой возможности нет…
— Я прямо в восторге от вас, друг мой! — уже не на шутку рассердился Рустам. — Кажется, от вашей фронтовой храбрости и следа не осталось. Ты на меня не обижайся, но на фронте мы прежде всего за правду, за справедливость воевали. А теперь ты по другим законам жить хочешь? Мол, «себя знаю, а до других мне дела нет»? Говоришь о каких-то тёмных тайнах этих крыс, а сам, но сути дела, их сторону держишь! Это, кажется, называется стоять на страже интересов тунеядцев и паразитов…
— … Я был бойцом до тех пор, пока на мне была солдатская шинель, выходит? Ты эти мысли навсегда и в головы выбрось, — немного успокоившись, продолжал Рустам. — Ты и сейчас солдат, не забывай об этом! Вот таи! Наш долг — я не боюсь громких слов — давать решительный отпор всякой встречающейся на нашем пути нечисти, а не умывать при её виде руки, не делать вид, что нас это не касается!..
— Ну ладно, ладно, успокойся… Теперь никому спуску не дам!
— Ты шуточками не отделывайся, я совершенно серьёзно говорю.
— И я, между прочим, не шучу. Вот уж никогда бы не подумал, что ты меня можешь в трусости обвинить.
Размолвка между друзьями на этом была исчерпана. Они приближались к полевому стану. Здесь стоял обычный для страдной поры неумолчный шум и гомон: кто-то кого-то звал, стараясь перекричать других, откуда-то доносилась девичья песня, скрипели, разворачиваясь, гружённые канарами арбы. Потом раздались звонкие удары в подвешенный на столбе кусок рельса.
— Как раз к утреннему чаю поспели, — сказал Фазыл.
Сборщики потянулись к полевому стану. Кто с полным фартуком, а кто и с целым мешком хлопка на плечах. Рустам стоял в стороне, не в силах ничего разобрать в этой невообразимой, оглушающей мешанине голосов и всевозможных звуков.
Мухаббат подошла к Рустаму и осторожно взяла его под локоть.
— Пошли. Пока машина подойдёт, посидим на полевом стане.
Вскоре здесь собрались почти все работавшие в поле. Начали готовиться к завтраку. Самовар, окутываясь паром, давно уже кипел вовсю. Молодёжь подавала старикам чай. Бригадир Джамалитдин-ака зябко кутался в короткий полушубок, левая рука у него была на перевязи.
Хоть и позже других, но Джамалитдин-ака добился отправки на фронт.
С боями дошёл почти до самого Берлина. Целым и невредимым. Даже крохотным осколочком не зацепило. А в одном из особенно жарких боёв перед самой победой ранило в руку. Пуля сильно раздробила кость. В гипсе она срослась, но болит до сих пор. Особенно в непогоду. А в эти дни ещё и новая болячка прицепилась: бригадира беспрерывно лихорадит. Осенний пронизывающий ветер проникает и через полушубок. От холода руку, укутанную в пуховый платок, колет, словно иголками. Но больше, чем больная рука и эта прилипчивая лихорадка, тревожит Джамалитдина-ака затянувшееся молчание сына, Касымджана. Война давно кончилась, а он и сам не возвращается и вестей о себе никаких не подаёт. Хоть бы пару строчок черкнул. «А если?.. Нет, нет, — стал гнать от себя непрошенные и пугающие мысли бригадир. — Каромат жалко. Она, правда, виду не подаёт, шутит, хохочет, а заглянешь в глаза — мороз по коже, такая в них тоска… Эх, Касымджан, Касымджан, задан ты старику задачу, сынок!»
Джамалитдин-ака вздохнул и снова погладил руку, чтобы подумали, если кто и услышал этот тяжкий вздох, что его снова мучает перебитая кость.
По возвращении с фронта он никак поначалу не хотел снова возглавлять бригаду. Даже на партийном собрании попытался было заупрямиться, начал упорно отнекиваться. Пусть, дескать, рука заживёт, а там видно будет. Мухаббат же в то время была в отпуске, она ждала ребёнка. И бригаду временно поручили возглавить Хаитбаю-ата. Слабосильный старик старался вовсю, но годы, видимо, дело своё делали, и с работой престарелый бригадир явно не справлялся. А Сабир и Эрбута — шофёры. В колхозе не было больше людей, которые смогли бы справиться с двумя почти полностью развалившимися, но очень нужными машинами. И правление колхоза слова обратилось с настоятельной просьбой к Джамалитдину- ака. На этот раз категорически отказаться он не решился.
И надо сказать: правление в своей настойчивости не ошиблось. Работа в бригаде сразу была организована на славу, к осени здесь вырастили богатый урожай. Накануне Октябрьских праздников бригада выполнила план и завоевала переходящее Красное знамя колхоза. Вот он, трепещет сейчас кумачовым пламенем на свежем ветру, этот трудовой стяг.
