искать коробку, в которой хранила свою чековую книжку, я не смогла ее нигде найти, поэтому мне пришлось пойти к Эми. Она пребывала в своем обычном сонном состоянии, только на этот раз выглядела еще хуже. Ее лицо было желчно-желтым, а глаза запали так глубоко, что при свете свечи я не могла понять, смотрит ли она на меня.
Она сказала, что Джон снял мои сбережения, и заплатил каким-то людям свой долг; если бы он этого не сделал, они бы убили его, так что теперь нет ничего, и есть ли у меня что-нибудь на продажу? Я разозлилась и сказала: „Как вы можете так жить, да что с вами такое, люди? Когда мне было столько лет, сколько вам, никто не вел такой чудовищный образ жизни — обманывая, воруя и причиняя боль друг другу“, — и скоро уже она плакала и обнимала меня, словно ребенок, который хочет, чтобы его утешили.
Потом вернулся Джон с какими-то людьми в куртках с капюшонами, и было видно, что они выпили, так что я быстро убежала наверх, но слышала, что они говорили Эми. „Ты не думаешь, что у нее еще где- нибудь спрятаны деньги?“ — спросил Джон. Они нам правда нужны. Ты можешь их из нее вытянуть, ты ей нравишься». А Эми сказала: «Нет, оставьте ее в покое, она такая старая, она же не переживет, если вы причините ей боль», — а затем некоторое время было тихо. «Мы могли бы связать ее и оставить без еды, до тех пор, пока она не скажет, это вроде и не настоящая пытка, да?» — сказал другой. Затем я услышала, как они поднимаются но лестнице.
Я задержала дыхание. Шаги смолкли. Что-то смутило их, и они начали спорить. Через несколько минут они спустились обратно вниз и снова закрыли дверь залы. Тут я поняла, что больше на верхнем этаже оставаться мне нельзя. Надо перебираться.
Я быстро решила, что мне остался только чулан на самом верху. Я им годами уже не пользовалась, так как он расположен в углу и до него трудно добраться. Он уходил под чердак, но, если затащить туда одеяла, я смогу сделать себе спальню. Можно будет выходить по ночам, и брать на кухне еду; наверное, использовать микроволновую печь, потому что она работает тихо, и они ее еще не продали. Я действовала быстро и тихо взяла только то, что мне могло понадобиться, и сделала себе новый маленький дом. Я представила себе, что снова идет война и если кто-нибудь обнаружит меня, мне будет плохо.
Я поступила умно. Прокралась по ступенькам вниз и открыла входную дверь, так что они подумают, что я выбралась наружу, сбежала насовсем. Конечно, на самом деле я не могла бы так поступить, потому что у меня нет денег и чистой одежды и я не могла бы навязать себя незнакомым людям. В моем возрасте такое и в голову не придет. Затем я вернулась в чулан. Нашла банку сгущенного молока и абрикос; не первой свежести, но и это лучше, чем ничего. И осталась там.
Какое-то время я думала о побеге, но я слишком ослабла, чтобы добраться дальше туалета или кухни, и конечно, не смогла бы осилить парадную лестницу, — она чересчур длинная, да и ступеньки очень высокие.
Они быстро обшарили дом, рыча и рыща друг за другом, как собаки, но никто не подумал заглянуть в чулан, потому что зачем — он такой неприметный, а они вряд ли замечали такие детали. Ночью они крушили вещи и орали друг на друга, орали жутко, и один раз даже раздались выстрелы, но никто из соседей не пришел, чтобы выразить недовольство.
Никто здесь не выражает недовольство. Я думаю, все слишком напуганы. На следующий день я добралась до самой кухни (нашла немного тунца в выброшенной банке) и обратила внимание, что соседний дом, тот, который принадлежал паре с телевидения, теперь пуст. Они отступили.
Я все еще живу тут, в моем старом доме. Я здесь уже давно. Самое худшее происходит тогда, когда появляется полиция и вышвыривает их всех вон; потому что я не знаю, когда они вернутся, а до тех пор у меня не будет еды. Но они всегда возвращаются, курят свои маленькие трубки и оставляют на полу недоеденные куски пиццы, которую я могу подобрать и разогреть, пока они спят.
Конечно, мне страшно. Мне и раньше бывало страшно, но если всегда живешь в страхе, острота этого чувства уступает место тупой боли, на которую перестаешь постоянно обращать внимание — это как потеря Сэма или другие печали, которые всегда с тобой.
Иногда я вспоминаю дом — таким, каким он был. С натертым линолеумом и тикающими часами, с фарфоровыми собачками на каминной полке и работающим радио. Аромат свежевыпеченного пудинга с джемом, запах лавандовой мастики, выстиранные тюлевые занавеси, все вычищенное, чистое и светлое. Но те дни ушли, и по мне лучше быть старой и переполненной воспоминаниями, жить в этом тесном темном углу. Это лучше, чем жить там, внизу, на открытом и жестком свете, быть молодым и обнаженным в своей беззащитности, исполненным внутреннего крика, сталкиваясь с повседневным ужасом существования в мире, которому наплевать на тебя и который тебя даже не замечает…
Попрыгун
— Я единственный, кто может остановить прыганье, — сказал Натан Чарльз полиции.
— Интересно, почему? — спросил тот из двух рыжих констеблей, что был повыше, даже не пытаясь скрыть отвращение.
— Потому что я единственный, кто видел, как это произошло. Я же все изложил во вчерашнем заявлении.
Высокий рыжий констебль придвинулся ближе. Он недавно ел что-то с карри.
— Из твоего заявления, приятель, видно только то, что ты псих. Хуже, чем псих. Знаешь, что делают с такими, как ты, в тюрьме? Охрана тебя защищать не станет.
Натан пытался сохранять спокойствие. Он напряженно думал, как бы объяснить по-другому.
— Вы верите в существование души? — спросил он. Легавый пустым взглядом посмотрел на своего дружка-коротышку. — Я человек нерелигиозный, но я верю, что душа, которую несправедливо обидели, может стремиться к восстановлению справедливости. Вы никогда не пытались исправить положение вещей? А если бы вы были при этом мертвым? Разве это не представляло бы опасности для души? «Попрыгун», «Хоп» — это древнее название дьявола, вы не знали?
— Так, довольно этой херни, — сказал тот, что пониже, выплевывая жевательную резинку на фольгу, чтобы потом ее дожевать. Он сделал знак партнеру. — Давай снова его запрем.
Натай Чарльз решил, что тратит время даром, пытаясь взывать к их духовности. Пока его не арестовали за убийство, никто даже не замечал его существования. Он был тихим нездоровым человеком с больной спиной, отчего всегда двигался осторожно, постоянно ожидая боли. Он был человеком, от которого в последнюю очередь можно было ожидать, что он кого-нибудь обидит, не говоря уж о том, что совершит настолько шокирующий насильственный поступок. Но за последние два года он попытался убить семерых детей.
Он делал это не для того, чтобы удовлетворить какое-то ненормальное желание, и не по финансовым причинам. Он пытался спасти жизнь другим людям. Натан постоянно напоминал себе, что он не сумасшедший.
«Я хороший человек, я просто был вынужден вступить на эту невероятную дорогу, — думал он. — Я попал в ловушку, в вилку ужасающей моральной дилеммы, которая не имеет одного простого разрешения. Но я должен бороться и найти его».
Говорят, полиция была в недоумении. Как можно было так часто нападать на детей и не попасться до того самого момента, когда он, в конце концов, нанес удар на людной улице? Они не знали, что Натан следовал схеме, разгадать которую не мог никто, и что он очень тщательно следил за тем, чтобы не оставлять следов. Он всегда дожидался благоприятной возможности совершить убийство, и жертвы его были беззащитны. Родители в наши дни, конечно, стали гораздо внимательнее, поэтому ему все-таки приходилось быть осторожным, но если все хорошо планировать и заранее обдумывать, то можно было вполне справиться с задачей.
Какова же была его цель? Два рыжих констебля наблюдали за ним и ожидали дальнейших инструкций, но никогда не задавались вопросом, почему арестованный вступил на этот путь — сменив удобную семейную жизнь на ненадежное прозябание в омерзительной комнатенке. Чтобы понять это, им пришлось бы пустить стрелки часов назад.
