личности.
— А ты не чувствуешь себя ответственной?
— За что, Джон? В чем моя вина? — Ли взяла письмо с угрозами. — Жертва издевается над ловчим? Ну конечно.
— Нет. Я имел в виду не это. Я имел в виду… как бы это выразить… всю проблему звезд и славы. В ней проявляется принцип магнита — печная вытяжка злобы, разочарований, гнева, уныния. Тяга только их усиливает и разжигает.
— Бог его знает… Ты хочешь сказать: не было бы дичи, не было бы и охотников. По принципу: не было бы машин, не было бы пьяных водителей. Но пьяницы все равно бы существовали. Нет, столь многого я не требую. Просто хочу петь, делать свое дело.
— Это можно сказать и о твоих корреспондентах — они делают свое дело. Одни очаровывают, другие поддаются очарованию.
— В любом случае смахивает на милейшего Тони Перкинса[39]. Как-то корреспондент меня спросил: «О ком вы думаете, когда играете?» Я понесла какую-то околесицу, вроде того, что о мамочке. Но правда заключается в том, что я стараюсь ни о ком не думать. Не смотреть на публику во время представления, на толпу у кинотеатра после просмотра. Все они мне кажутся слишком нормальными, слишком обыкновенными. Но эти люди знают обо мне все — больше, чем я сама. Они хранят альбомы и оклеивают свои мансарды моими фотографиями. Приходят домой, вынимают из себя тампон, кладут в пакет из-под «Джиффи»[40] и посылают мне. А потом ведут себя как ни в чем не бывало — смотрят телевизор, звонят друзьям, заваривают детям чай. Парни дрочатся, глядя на мои фотографии, — это еще ладно, это естественно. Не понимаю, когда какой-нибудь тип запирается в ванной и тужится над коробкой из-под сандвичей, чтобы послать посылку с дерьмом девице из мыльной оперы, которая всего-то и протараторила: «Брэд, я беременна неизвестно от кого». Или человек находит дохлую крысу в гараже и думает: отправлю-ка я ее Ли Монтане — она поет песню, которая нравится жене. Никто не говорит о славе, насколько она страшна. На улице пугают одинаково все: и те, кто тебя любит, и те, кто ненавидит. Обожание дает повод самочинно захватывать права на мою жизнь. Если я меняю прическу, тысячи женщин желают мне, чтобы я подохла от рака, потому что я их оскорбила: видите ли, они хотели походить на меня. Поверь, только знаменитые люди понимают, в каком ненормальном мире мы живем. Обычно считают, что большинство народа — люди как люди, а свихнутых — раз-два и обчелся. Но я точно знаю, что под обманчивой внешностью скрываются душевнополоумные, извращенцы, маньяки, эксгибиционисты. Мои слова тебе покажутся параноидальными, но ты ни разу не стоял на краю сцены в свете прожекторов.
Джону ее слова в самом деле показались параноидальными.
— А что означают буквы ОФ и галочка в конце страницы? — спросил он.
— Значит, что им отправили ответ и фотографию. Стандартное: «Спасибо за письмо. Оно для меня очень важно. Надеюсь, вам понравился мой новый фильм, альбом или что там еще…»
Джон представил себе, как подобный ответ получает отставной моряк из Индианы, и промолчал.
— Знаешь, что меня больше всего заводит? Когда звезды говорят, что они любят своих почитателей. «Я люблю вас всех!» — какая сраная нелепость. Мы их боимся, боимся и испытываем к ним отвращение. Стать актером — все равно что наняться на работу в комитет мутантов и кретинских умников, половина из которых тебя ненавидят, а половина норовят трахнуть в ухо. И это они платят тебе зарплату. Самая отвратительная в мире работа. Но об этом никто не желает знать.
— Ленч! — выкрикнул Лео. — Омар «Морис Шевалье» или что-то вроде того.
Так все и катилось. Солнце всходило и исчезало за горизонтом. Омаров, половогубый сыр и прохладное вино подавали и убирали со стола. Оттенок кожи Джона превратился из пергаментного в цвет бурой бумаги. И он ему шел. Голубые глаза казались ледяными, черные волосы завивались блестящими колечками, из плеч ушло напряжение. Он перестал смотреться согбенной вешалкой и научился вышагивать с ленивой небрежностью. Научился отдыхать. И признавался себе, что никогда не чувствовал себя так хорошо. Они с Ли впали в определенный легкий ритм: утреннее траханье, купание, затем завтрак. После завтрака Джон работал над стихотворениями. Дальше ленч, сиеста, необременительный секс для отдохновения, поездка в город, чтобы выпить и развеяться в магазинах. Вечернее купание, ужин, кровать.
Его голова просветлела, шум в ушах от тревоги и постоянных оценок утих и сменился добродушной снисходительностью. Он смотрел на Ли ленивыми глазами и понимал, что в ее теле нет ни одного естественного мускула. Все движения поставлены. Так надо закуривать, так курить сигарету. Так садиться, вставать, прохаживаться по комнате. У нее было два смеха: один — запрокинув голову, другой — слегка наклонив. Она знала, как посмотреть через плечо. Принимала душ так, будто рекламировала мыло. Опускалась на унитаз, словно на автовыставке в «порше». Настоящий классический балет, только без музыки. Она каждую секунду видела, как выглядела. Персональный радар в голове, следящий за профилем и конечностями, бровями, углом груди. Даже тогда, когда они занимались любовью, Ли словно позировала перед камерами. Общий кадр, наезд, крупный план. Джон не жаловался. Он вообще ни на что не жаловался. У него на плечах красовался розовато-лиловый кашемировый джемпер, никаких носков на ногах и широченная улыбка на губах.
Знаменитости жили в иной вселенной, в параллельном мире Алисы, в Зазеркалье, с возможностью видеть только в одну сторону. Великий аноним мог сколько угодно заглядывать внутрь, но объекты в Зазеркалье отражали только сами себя. Джон понял это во время поездки в город. Забавляло, как люди смотрели на них совсем без смущения и всякого участия, словно на экран или на иллюстрацию. Женщины подходили совсем близко, таращились, отходили, приводили мужей, уводили. А Ли смотрела сквозь них и улыбалась собственному отражению. И еще Джон научился новому этикету выхода на люди со знаменитостью. Не следовало пропускать знаменитость прежде себя, а появляться первому и принимать залп вспышек, дохлых крыс или тампоны. Только после того, как площадка будет обезврежена, выйдет и сам объект, но пару секунд постоит в дверях. Ли обычно крепко к нему прижималась и брала под руку. И Джон в первое утро понял, что они не способны прогуливаться тем же манером, как другие пары. Как только он отдалялся, тут же вспыхивала настоящая паника. Если угодно, он работал буксиром, в задачу которого входило тащить на коротком тросе и проводить по мелководью шикарный лайнер. Ли нельзя было оставлять одну ни на секунду. Для этого она была слишком уязвимой. Как белек тюленя с «Ролексом». Джон все носил за нее: свертки, пакеты, цветы. Ладно, он к этому готов. Но она не могла иметь вообще ничего в руках. Они ей требовались, чтобы в любую секунду защитить лицо, грудь, промежность, если из-за угла внезапно вывернется сумасшедший с ножом. На всякий случай. Джон не возражал, а через некоторое время вообще перестал замечать такие вещи. Они казались естественными в ее неестественном мире. Ли не могла жить по обычным законам социальной физики. Ее мир казался не более естественным, чем повседневная жизнь сказок. А Сен-Тропез служил естественным местом обитания.
Они рука об руку гуляли по набережной, мимо походивших на ванны нелепых лодок, из которых перелилась вода и теперь они покачивались на собственных днищах. Аноним пялился и был доволен. В Африке стремятся посмотреть на львов, в Лондоне — на бифитеров[41]. А в Сен-Тропезе — на знаменитостей. Они неотъемлемая часть здешней фауны.
Ли остановилась у газетного киоска.
— Хочешь послать кому-нибудь открытку?
Целый стеллаж занимали девицы на пляже с обнаженной грудью и набор из четырех задниц. «Виды Сен-Тропеза». Джон вспомнил о магазине. «Хорошо, что вы не со мной. Прекрасно провожу время. Привет пингвиновской классике, особенно Скотту Фицджеральду». Или Петре: «Извини, дорогая, что уехал не простившись. Загораю, трахаю Ли Монтану (помнишь такую?). Расскажу, когда вернусь». Родителям: «Дорогие мама и папа! Отдыхаю, но не так, как наши обычные две недели в Уортинге. Но зато никому не в тягость. Любящий вас Джонни».
— Нет. Неохота стараться.
— А мне, когда мы расстанемся, будешь присылать открытки? — Ли подтолкнула его под локоть.
— Если дашь адрес.
