Ли дико оглянулась.
— Ты что несешь? Ты о чем? У меня такое ощущение, что я — капитан Кирк[52]. Мне нет никакого дела до ваших туземных обычаев. Я толкую о том, чтобы делить постель, а не костный мозг. Живем вместе, нравится — будем продолжать, нет — разбежались. Какие проблемы? Я хочу обитать там, где обитают мои тапочки. Почему бы не отнести то же самое к моему приятелю?
— Ты права. Я спятил. Думаю невесть о чем. Жить с Ли Монтаной или у себя в мансарде в Уондзворте? Никакого сравнения. Извини.
— Так-то лучше. Значит, где мы будем жить? Давай завтра съездим что-нибудь купим.
— Завтра съездим и купим? А может, снимем?
— Я не снимаю. Я покупаю.
— И сколько ты намерена потратить?
— Не имеет значения.
Уже в гостиничном номере Джон вышел из-под душа. Ли сидела на унитазе и читала «Вэнити фэр»[53].
— Видишь, как быстро я ставлю галочки в твоем доисторическом списке: испражняюсь, ты на меня смотришь, и рядом ни одной зажженной свечи.
Джон почистил зубы.
— А за общую щетку полагаются двойные очки. Смахивает на слепое обожание. Кстати, не собираешься прокомментировать вон то?
— Что?
— То, что у тебя сзади.
Джон через плечо посмотрел в зеркало: на спине и ниже алели свежие царапины от ногтей.
— Черт, даже не заметил. Нисколько не больно.
— Меня не интересует, больно или нет. Я спрашиваю, откуда они взялись? Если оттуда, откуда я подозреваю, пусть горят, как в аду.
— Не важно.
— Еще как важно! — Ли запустила ему в голову журналом. — Сукин сын! Из моей постели и прямо к ней!
— Это моя девушка. Мы с ней порвали. Правда.
— Ты ее трахнул, а потом бросил или сначала бросил, а потом трахнул?
— Ли, не существует достойного и правдоподобного способа описать, что случилось прошедшей ночью. Его просто нет. Я вел себя не лучшим образом — даже не хочется вспоминать. Но, пожалуйста, верь: я ненавижу то, что совершил, больше, чем что-либо другое. Я испытал унижение, струсил, распустил нюни. Не почувствовал ни малейшего удовольствия, только омерзение. Это неестественно. Конец.
— Говнюки! Какие же вы все мужики говнюки. Сколько раз я слышала подобные вещи: «Ах, Ли, это ничего совершенно не значит. Одна физиология. Верь, малышка, я сам себя ненавидел!» Верить вам? А с какой стати? На кой мне понадобились палки туземцев? Наверное, гены отца. Это у него, помнится, не закрывалась ширинка. Думаешь, приятно ловить вас со спущенными штанами — с секретаршами, проститутками, с поклонницами или журналистками, со служанками, со старухами, с малолетками, со страшилами? Ощущение, словно режут тупым ножом. Неужели с меня не довольно?
— Довольно. Вполне.
— Хорошо. Больше по этому поводу бесноваться не стану. Это не моя история, не мое детство и не мое подсознание. Черт, почему я должна чувствовать себя виноватой или какой-то не такой. — Ли высморкалась. — Начнем все с чистого листа. Но уж, пожалуйста, постарайся — никаких девиц. Не приму ни объяснений, ни извинений, даже если застану над «Плейбоем». Все будет кончено. Ты мой на сто процентов или вообще никакой. И без обсуждений. Но предупреждаю: возможностей хватит — жаждущие успеха потаскушки, охочие станцевать танго с тем, кто танцует танго с Ли Монтаной, мечтающие увидеть свои имена в бульварных газетенках, рвущиеся в кино фотомодели и просто любопытные. Слава — великая аморальная сексапильная сила. Ты окажешься к ней очень близко, и притом сам мил и красив. Понимаешь, к чему я клоню? Я не сдаю в аренду приятелей.
— Понимаю, Ли, но…
— А теперь выматывайся. Мне не по душе перспектива вытирать перед тобой задницу.
Джон вышел, сел на кровать и слушал, как в ванной плескался душ. Наконец показалась Ли и встала перед ним, теплая и сияющая, уперев руки в бедра. А капли воды скользили по шее, животу и исчезали в треугольнике лобка.
— Я все еще голодна.
— Извини.
— Но с галочкой явно не выгорит. Без траханья сейчас не обойтись.
— О Боже…
На следующий день Джон приобрел дом.
Вдвоем с Ли они сидели в белых банных халатах за маленьким столом и умасливали булочки и друг друга, смотрели новости, читали газеты, радовались и веселились. Раздался стук в дверь, и в комнату ввалился Хеймд — в костюме телеведушего с золотистой подкладкой и шелковым воротником поло.
— Всем доброе утро. — Он подтянул стул, налил себе кофе и пододвинул Джону незапятнанную карточку «Америкэн экспресс».
— Не сможете съездить с Джоном купить дом? — попросила Ли. — Вы мне сегодня не нужны. Поболтаюсь здесь, схожу в гимнастический зал и займусь лицом.
— Что-нибудь определенное?
— Не знаю. Он выберет. Я доверяю тебе, дорогой.
Джон устроился рядом с Хеймдом на переднем сиденье «мерседеса». Тот щелкнул выключателем радио и стал искать какой-то определенный тип поп-музыки, вместо которого все время попадался другой определенный тип поп-музыки.
— Поедем повидаем Джудит. Она вам понравится.
— Хорошо. Но я полагал, что мы завернем к окошку агентов по торговле недвижимостью.
Водитель рассмеялся.
— Хеймд, извините за любопытство, чем вы занимаетесь?
— А чем вы хотите, чтобы я занялся?
— Вы ведь не простой шофер.
— Нет, дружище. Я — свободный художник. Я — ПЭД.
— ПЭД?
— ПЭД значит «провернуть это дело», но на свободной художнической основе. Когда приезжает Ли, я проворачиваю для нее.
— Что именно?
— Все что угодно. Я — спецназ. Слуга на все случаи жизни. Наверху и в гостиных, да, сэр, нет, сэр, серебро-вилки-ложки и прочее дерьмо. Дворецкий и лакей, служанка и телохранитель, а также шпион — для богатеньких хмырей с женами-шлюхами из высшего общества, хмырей, которым больше нечем заняться, как убивать время, и которые превращают жизнь слуг в ад. Если вы игрок, настоящий игрок, а не так-сяк, то берете меня, и я все проворачиваю. Столики, билеты, наркотики, мальчики, девочки, яхты, самолеты, полотна Пикассо, черного каюнского голубя, малолетку с острова Фаро в четыре тридцать утра, цветы, видео, телефоны, свидания — это все я. Легче, теплее, холоднее, безопаснее, а иногда так, чтобы, наоборот, не провернулось. Болваны, клоуны, полоумные, громилы и воротилы, адвокаты и пьянчуги, яйца-мяльца, травка-муравка, кобелики, комарики, золотые шарики. Я привратник мира совершенства. А в данный момент намереваюсь провернуть Джуди.
Джуди Джону не понравилась. Ни на вид, ни, можно сказать, в принципе. Хеймду не стоило ее проворачивать. Сексапильная, что-то за сорок. Но с длинными белокурыми волосами, как у двадцатилетней, и носом наподобие бутылочной открывалки в швейцарском ноже. На запястьях, пальцах и в ушах брякали
