Письма внуку. Книга первая: Сокровенное.

(это первая строфа — ну а вдруг кто заподозрит, что не туда увел, и потому, озираясь, певец скороговоркой диктовал дальше):

От нищеты, и горя, и оков,
И в первый раз большое солнце встало
Над молодой страной большевиков.

В песне, несмотря на голодуху, изображалась совсем обратная картина:

В колхозах хлеба полные амбары,
Привольно жить нам стало на Дону!
И-эх, проливали кровь свою недаром
Мы на полях в Гражданскую войну!

Из этой (а также из многих других песен, стихов, картин) получалось: очень много человечьей крови пролито именно на сельскохозяйственных полях — и от этого 'удобрения' колхозные амбары, разумеется, должны наполниться хлебом… Вот так я, сугубо городской малец, понимал 'агротехнику' тех давних лет.

Пели мы в школе и сугубо 'местнорегиональные' песни того же жанра, но много бездарней, чем со словами 'центральных' поэтов:

Слезы мать рукавом утирала:
Сын младшой уходил на войну —
Наша Третья дивизия встала
Защищать молодую страну.
Полыхали степями пожары,
И алела дорогами кровь:
С нестерпимым, невиданным жаром
Мы летели на банду Шкуро.
Прозвенели победно копыта
По лихой гайдамакской степи —
Мы кромсали махновских бандитов,
А Деникин в боях отступил.

Кончался сей поход (казавшийся мне муторным) тем, что

Наша радость огнем бушевала:
Захвативши Купянск и Щигры,
Мы ломились к Турецкому валу,
Мы лавиной ворвалися в Крым.

Турецкий вал — это старинное укрепление сразу за Чонгаром…

Разумеется, добросовестно учили мы и такие, более известные, песни как 'Восемнадцатый год', где говорилось, что 'на Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки', и что мол 'помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки', и знаменитую 'Тачанку' ('и с налета, с поворота по цепи врага густой застрочил из пулемета пулеметчик молодой'), и 'Каховку', где 'девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет' (обязательно что-то должно было гореть!), и многое- многое другое; тут не хватит места, тем более что почти все слова учимых нами песен я помню до сих пор. Ни одной песни о природе, просто о дружбе мы не проходили — только политические. Из них мне искренно нравилась и по мелодии, и по словам, разве что вот эта:

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река,

в припеве которой были такие слова: 'Не спи, вставай, кудрявая — цеха звенят!' — что ассоциировалось у меня со звуками механизмов отцовской мастерской, ритмичной мелодией динамомашины, доносившейся до нас от трамвайного депо и даже со звоном затачиваемых ножей и ножниц, которые по утрам заостряли хозяйкам уличные точильщики на станках с ножной педалью. И сам труд, и бодрые песни о труде мне тогда очень нравились, и слова их я запоминал сходу.

Но больше всего нам внушался детский военный героизм, и в куплетах те дети обязательно должны быть убитыми за торжество революции, например, в песне о барабанщике:

Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо:
Вперед пробивались отряды
Спартаковски-смелых бойцов,

впереди которых был мальчик с барабаном — 'он песню веселую пел, но пулей вражеской сраженный, допеть до конца не успел'. Кончалась сия грустная революционная история словами:

Погиб наш юный барабанщик —
Но песня о нем не умрет.

В другой песне, тоже трагической, говорилось о том, как отряд взрослых, воевавший против белых, почти весь уцелел, а убитым в степи остался лишь самый маленький боец — мальчик по прозвищу 'Орленок'. Еще в одной песне уже целая 'сотня юных бойцов из буденовских войск на разведку в поля поскакала', и ненавистные 'белогвардейские цепи', открывшие по пацанам огонь, убили и юного героя — 'он упал возле ног вороного коня — комсомольское сердце пробито'… Почему-то 'все как один умрем в борьбе за это' в первую очередь относилось к маленьким детям — и в песнях, и в стихах, врезавшихся в память на всю жизнь:

Валя, Валентина, что с тобой теперь?
Белая палата, крашеная дверь…
Словно паутина, из-под кожи щек