тихие дни они поднимали на тросе в небо планеры; там, в вышине, трос отцеплялся, самолет уходил круто вбок и вниз, а узкокрылая изящная машина, управляемая планеристом, тихо кружила в небе.
Планеры запускались в небо не только самолетом-буксиром, но и с земли, резиновым толстым жгутом, который натягивали две группы сильных людей — получалось нечто вроде гигантской рогатки, но выбрасывающей в небо не камень, а летательный аппарат. При встречном ветре он взмывал вверх, а если планерист 'нащупывал' восходящий поток теплого воздуха — кружил в нем долгие минуты. Одного такого летуна 'занесло' к нам на улицы, на которые он, потеряв высоту, и приземлился, не дотянув до своей планерной базы (она помещалась по ту сторону Скифского плато под скалами). Неудачника увезли вместе с планером на автомашине…
Особенно красочное зрелище разыгрывалось в небе в День Авиации — 18 августа: ровные строи У-2, перестраивающиеся в небе в виде разных фигур, полеты их вверх колесами, так что над нами висели летчичьи головы в кожаных шлемах. Потом вся эскадрилья делала 'мертвые петли', 'бочки', 'штопоры' и другие фигуры высшего пилотажа, а затем синее небо расцветало множеством белых парашютных цветков.
Затем над городом появлялись два военных самолетика: коротконосый биплан-штурмовик и столь же 'курносый' моноплан-истребитель. На одном — подчеркнуто крупные красные звезды, на другом — никаких опознавательных знаков (даже 'условную' свастику ставить было нельзя: с фашистской Германией, готовящейся к войне с нами, был заключен мирный сталинский договор). Хотя все прекрасно понимали, что самолет без знаков 'играет роль' фашистского.
Под облаками затевался показательный 'бой' — ревели моторы сближающихся машин, стучали пулеметы (разумеется, с холостыми патронами); один самолет уходил от другого в замысловатых пилотажных фигурах, тот его 'обманывал' не менее хитро и красиво; наконец, во время одного из 'тарановых' сближений звучала длинная дробь пулеметной очереди, 'противник' заваливался набок и как бы падал косо к земле, дымя дымовой шашкой будто на самом деле подбитый. А звездокрылый победитель, сделав на радостях пару мертвых петель, снижался, и, пролетая несколько раз над зрителями, торжествующе качал крыльями.
Публика ликовала…
Во время учебных воздушных тревог — это когда после воя сирен и имитаций бомбежек дюжие люди в противогазах хватали у магазинов домохозяек, валили их, отчаянно сопротивляющихся, на носилки, которые запихивали в машины 'скорой помощи' — тоже было очень интересно. Особенно ночью: черное крымское небо перечеркивали светлые полосы-столбы прожекторов, нащупывавшие 'вражеский' самолет, который, попав в их перекрестье, сиял ослепительно-ярким силуэтом, а где-то вдалеке хлопали холостыми зарядами зенитные пушки…
Все мы — и пацаны, и молодежь постарше, неподдельно и искренно 'болели' небом. Всем хотелось за штурвал самолета, ну а пока приходилось мастерить самолетные модели с 'резиномотором' в многочисленных тогда авиамодельных кружках. И все же гораздо выше их, в буквальном смысле, были изделия уличной пацанвы — воздушные змеи. Они десятками реяли в голубой вышине, выпустив по ветру свои длиннющие хвосты; наибольший почет выпадал тому, кто сумел запустить свое нехитрое изделие — лист бумаги с наклеенными по краям и по диагоналям щепками — как можно выше. Счет шел на нитяные катушки: на всю катушку — 200 метров (именно оттуда пошло выражение 'на всю катушку'), на пять катушек — километр. Такой змей уже было трудно заметить, лишь круто забирающая вверх нить уходила куда-то в зенит…
Запускались и более сложные, рассчитанные по чертежам, 'коробчатые' змеи — но все равно такую высоту, как у простого 'уличного' змея, им было не одолеть. И ребячьи 'хвостатики' стояли почти неподвижно над городом, как раз на той высоте, откуда в голодные годы высматривали свою поживу — падаль белоголовые сипы, черные грифы и стервятники, реявшие в вышине плавными кругами.
И еще одна забава была тогда в моде у тогдашней городской ребятни, да и взрослых — тоже 'небесная'. Это — голуби. Стаи их порхали высоко над кварталами, иные голуби и голубки ценились очень высоко, их и выменивали, и выкрадывали, и вступали из-за них в серьезные потасовки. Голубятников недолюбливали 'приличные' семьи, причисляя их к обычным хулиганам. А об охоте диких соколов на голубей я рассказал когда-то в своей книге 'Мой удивительный мир' (Новосибирск, 1983).
Закончить это 'небесное' письмо я хочу совсем давней историей. Разумеется, мой изобретательный отец не мог не 'болеть' небом, только на свой лад. Я нашел его альбом с вырезками изображений летательных аппаратов из различных журналов, подивился такому давнему, к моему времени забытому им, хобби, и услышал поразившую меня историю: еще в давние годы отец строил… самолет.
Начал он с покупки двигателя (после 'летных испытаний' этот многопудовый одноцилиндровый английский движок, работавший на керосине, приводил в движение все станки отцовской мастерской). Мотор этот двигал две плоскости, на которых он (и пилот) должен был висеть в воздухе. Когда верхняя плоскость шла вниз, многочисленные составляющие ее плоские же клапаны захлопывались, создавая широкую опору о воздух; когда она шла вверх — клапаны открывались. То же и с нижним 'крылом', но движущимся в противоположном направлении. Лишь в 'мертвых точках' аппарат должен был несколько утяжеляться, остальное же время его тянули вверх попеременно то нижняя, то верхняя плоскости. Вернее, должны были тянуть.
Как рассказал мне отцовский помощник Валентин Аморандо (мы его звали просто 'дядя Валя'), первые испытания аппарата, проведенные отцом в нашем дворе, были безуспешными: либо несуще- тянущие плоскости оказались маловатыми, либо воздух — слишком редким… Тогда отец намного увеличил площадь 'машущей части', но это потребовало множества новых креплений и растяжек. Наверное, ты уже понял, что какие бы то ни было математические, тем более физические расчеты, чуждые отцу, он демонстративно презирал…
Пришла зима, и, хотя в Симферополе зимы короткие и относительно теплые, растяжки не выдержали своего сокращения от низких температур и все до одной полопались.
Не думаю, чтобы только это остановило бы отца. Скорее всего он убедился сам: такой слабый, но тяжеленный моторище на платформе, да еще с седоком, не смогли бы поднять даже громадные крылья. А может быть Степан Иванович увлекся к тому времени (это где-то 'в районе' 1917-20 годов) другими делами — музыкальными, литературными, фотографическими или еще какими.
Когда я узнал эту историю от дяди Вали, да еще и убедился в ее достоверности, понаходив кое-какие детали этого аппарата (клапаны, части растяжек и так далее), мне стало обидно, что этот единственный отцовский самолет изобретался и строился до меня… А потом меня очень удивил предполагавшийся цвет аппарата, его окраска. Об этом случайно проговорился сам отец, — заготовивший когда-то очень много масляно-эмалевой краски канареечно-желтого цвета (она была в больших жестяных банках с иностранными этикетками), так что ее хватало на много лет для всевозможных домашних и хозяйственных дел, в том числе и на покраску моей знаменитой 'противосквознячной' кроватки, описанной где-то выше. Отец, будучи дальтоником (красное путал с зеленым), не очень заботился о цвете, ему важна была прочность и водостойкость покрытия.
Представляю, как замечательно выглядела бы такая картина: аппарат оторвался от земли и поднялся вверх. Большая платформа с закрепленным на ней тяжеленным двигателем, таскающим вверх-вниз странные квадраты с множеством хлопающих клапанчиков; под ними — мотор, грузноватая фигура отца у рычагов и рукояток, и вся эта удивительная штуковина на фоне густо-синего неба, грохоча и подпрыгивая, сияет ярко-желтым цветом над изумленными сймферопольцами…
ОТЕЦ
Как ты, наверное, понял, написать полный, 'в рост' портрет отца — твоего прадеда Степана Ивановича Гребенникова — мне очень трудно, хотя многие 'мазки' уже положены мною в предыдущих письмах. Да, это так: гуманизм в нем 'совмещался' с жестокостью, научное невежество — с высокой грамотностью, безукоризненная честность — с эгоизмом, талант конструктора — с безудержным
