фантазированием, практический жизненный опыт — с авантюризмом.
Откроем-ка опять его автобиографическую 'Фату-моргану', и выпишем оттуда то, что он сам о себе писал, выведя себя в образе главного героя повести Григория Петровича.
Внешний облик (в Таврической губернии, 1917 год): 'На вид ему было не более 40 лет. Лицо у него было интеллигентное, с оттенком того благообразия, которое дается страданиями и лишением обыкновенных удовольствий жизни. Глаза сероголубые, вдумчивые и умные; небольшие, скорбно опущенные, усы; волосы, ниспадающие до плеч (этой прически я уже не застал, отец стригся 'под машинку' — В. Г.); губы полные, с овалом мягкосердечия и добродушия; на лбу три резко очерченные складки'.
Путешествия, совершенные им до меня: 'Исходил, а частью изъездил на лошадях, весь Туркестан. Оттуда переправился через границу в северную Персию, где тоже много ходил (о пути его от Мешхеда к Каспию через Астрабад — ныне Терген — отец рассказывал мне сам. — В. Г.). Из Персии я отправился через Каспийское море в Астрахань, оттуда по Волге в Саратов, а из Саратова по железной дороге во Владивосток. Проезжал я только большие пространства, а вообще путешествовал пешком',
Одежда (путешествующего в 1917 году): 'Одет он был в аккуратный костюм путешественника-туриста. Но, при первом взгляде на его одежду и особенно на его лицо, видно было, что он не турист, а странник, путешествующий для того, чтобы уйти от большого горя, которое стало на пути его жизни.
'На нем была английского покроя куртка серого сукна, обут он был в кожаные скороходы, очень легкие и удобные, очевидно, им самим сделанные, так как такого фасона в продажу не выпускают. Гетры плотно обтягивали его ноги и красиво переплетались крест-накрест черной тесьмою. На голове была шляпа итальянского туриста. За спиною висела сумка, перекинутая через плечи'.
Одежда (после встреча с героиней): 'Он был теперь острижен и причесан, борода и усы были сбриты, и весь он приободрился и значительно помолодел на вид. Он развязал котомку и достал оттуда тщательно сложенные принадлежности костюма. Затем он пошел на кухню, умылся и быстро переоделся, надел крахмальный воротничок (к слову — у нас дома валялось их несметное множество. — В. Г.) и подвязал галстук'.
Отношение к сопернику (словами 'Веры' о ее муже): 'Я не люблю монахов, а его волосы, зачесанные назад и слишком открывающие лоб, делали его очень похожим на монаха; а благообразие лица (заметь: был благообразен! — В. Г.) и мистическое выражение глаз дополняли это сходство; даже имя у него было монашеское. Выпуклый, резко выделяющийся лоб невольно подсказывал что в нем есть признаки кретинизма. Ничего не выражающие усы и щетинящаяся бородка напоминали идиота (вот так благообразие! — В. Г.). Кожа на его лице была сухая, болезненно-бледная, с оттенком неприятной желтизны покойника, и, точно древний пергамент, извлеченный из саркофага египетской гробницы, туго обтягивала его лицо, особенно нос, заостренной и не совсем мужской формы; на глазных впадинах пергамент кожи был собран в мелкие складки, геометрически правильно расходящиеся радиусом к вискам, на которых видны были вздувшиеся вены. Мистические глаза имели выражение бездомной собаки, ищущей жалостным взглядом сострадания у прохожих. Смеяться он совсем не умел, а улыбался насмешливой и злой улыбкой, причем, если, в это время открывал рот, он делался безобразным, и кривыми, выходящими из ряда зубов, клыками, старательно скрываемыми уродливым стягиванием губ, страшно напоминал какого-то хищника. Вся фигура его была непривлекательной: он был небольшого роста, тщедушный и хилый, как больной ребенок, некрасиво сутулый, чрезвычайно худой. Тело его слабо держалось на тоненьких ножках рахитика; костлявые руки бессильно висели вдоль тела и были, по- видимому, сделаны не для мужчины и не для женщины, а для особы среднего пола, каких на земле бывает очень немного; на руках пальцы были стянуты непонятно зачем перепонками и кисти его рук с внутренней стороны были странно похожи на плавники тюленя. Вообще, он был особенный, не то кретин, не то дегенерат, а вернее всего, что-то среднее между мужчиной и женщиной, — и мне было стыдно, что я этого раньше не замечала'.
Вот так мог печатно разделаться Степан Иванович с тем, кто ему не понравился… Я процитирую еще маленький кусочек из той же страницы его 'Фаты': похоже, в нем упоминаются какие-то очень конкретные люди, но со слегка измененными именами:
' — За что я его полюбила? — недоумевала я, и обидно было и за себя, и за Валю, и за мадам Колесникову, и за милую, одинокую вдовушку Ирину Павловну, и за известную артистку Ялину, восходящую звезду русского театра, трогательные и святые письма которой он, негодяй, кощунственно порвал при мне, чтобы доказать свою нелюбовь к ней'.
Из этих отрывочков ты, наверное, уже понял, что отец мой был очень грамотным, интеллектуально богатым человеком — а ведь окончил три класса сельско-приходской школы, где преподавались лишь арифметика, русский язык и закон божий. Последний, видимо, преподавался скверно, так как отец вырос убежденным атеистом-материалистом.
На официальной службе в мою бытность отец не состоял, занявшись исключительно изобретательством. Источник расходов, связанных с этим занятием — продажа остатков маминых богатств, сначала 'движимых' (припомни письмо 'Торгсин'), а затем и недвижимости — частей Дома. Перед самой войной флигель, где была его мастерская, был продан большой бедной еврейской семье по фамилии Окунь (впоследствии вся она была расстреляна фашистами), часть главного корпуса с Большой комнатой и прилегающими к ней помещениями — Дворкиным (судьба их мне неизвестна), последняя, центральная часть Дома — Сапожниковым (те сумели эвакуироваться морем и. после войны вернулись, оказавшись почему-то в дворкинской половине; в семидесятых годах они эту часть Дома продали и переехали в благоустроенную квартиру в западную часть города). Дольше всех, из тех, кто нас знал, прожили в восточном флигеле Дома наши квартиранты Кабаковы — уже на правах законных жильцов. Жили они там до 70-х годов. Теперь весь Двор и Дом заселены другими, совсем нам незнакомыми, семьями.
Но вернемся к отцу. До 'ухода в изобретательство' он служил в Симферопольской земской управе — сначала письмоводвителем (что-то вроде делопроизводителя), затем кем-то вроде секретаря или зав. отделом. Он служил там еще некоторое время и после провозглашения советской власти — была какая-то справочка о том, что та Управа перешла 'рабоче-крестьянским и солдатским депутатам'.
Отец писал недурные стихи. У нас сохранялась толстая — сантиметров в пять-шесть — связка вырезок его стихотворений из разных журналов, где он подписывал свои творенья иногда полной фамилией, а чаще — сокращенной — 'С. Грековъ', или, наоборот, 'Г. Степановъ'. Очень многие из них, называвшиеся 'Сонетъ', были про любовь, и потому мною, мальчиком, не запомнились, но похоже, что возлюбленная у него была единственная — моя мать, а может я и ошибаюсь. Были и шуточные вирши, с игрою слов или нарочитой безрифмицей, вроде:
'Склонила красиво головку Моя молодая еврейка'. Кстати, это был невинный каламбур, ибо отец был закоренелый интернационалист (и я 'туда же'). Было стихотворение, из которого я помню лишь две строчки — печально-безнадежное:
'Старый, слепой, полумертвый, дрожащий — Век ты свой прожил. Теперь — уходи…' И очень много было у него революционно-патриотических стихов, заканчивающихся, к примеру, так:
