— Каким образом? Кто дал?
— Это я своими руками сработала. Написала в Международный комитет советских женщин. Все как есть расписала, всю нашу несчастную жизнь, и какое у нее детство было, отец бросил, и как у нее с Рудиком не получилось, он теперь со своей прежней живет. И, самое главное, как она от переживаний в окно выскочила, и как ее по кусочкам склеили, как лежит теперь без движения, а Владик у меня, старой, на шее. Видно, все-таки хорошо написала, художественно, я еще в школе сочинения только на пять, образ Татьяны. А то разве они бы дали квартиру? А ведь дали, распорядились через исполком: квартиру без очереди гражданке Савельевой Зинаиде Васильевне. Квартирка приличная, правда, санузел совмещенный, во дворе погрузочная площадка, машины фурчат, но на это плевать. А что на первом этаже — это даже лучше: не разобьешься, если в окно сигать…
Марья Михайловна вся исходила счастьем, даже прошлась вальсом по палате. Я была рада за нее, другие больные — тоже, только Ольга Матвеевна проворчала:
— Конец света! За пьянство квартиры давать стали.
Когда Зина проснулась, весть ее ничуть не обрадовала:
— Подумаешь, квартира! Назло тебе буду жить в твоей коммуналке! И сына назад отсужу: обманом его выманила!
И — Владику:
— Поди ко мне, сыночка, я твоя мама, а не эта стерва!
Владик часто-часто мигал, уткнувшись в колени бабушки. А та кричала на Зину:
— Сука неблагодарная! Посмей только на мою площадь! Я тебя в милицию сдам! Хуже — в дурдом! Там тебе самое место!
На крик прибежала старшая сестра:
— Опять у Савельевой! До когда же это будет! Марта Владимировна запретила. Гоните, говорит, вон!
Марья Михайловна вышла, держа за руку Владика. Тот вертел головой, как будто искал что-то забытое… Больше его бабушка не приводила.
Ночью я Дарье Ивановне:
— И все-таки не понимаю, почему эту Зину в отделении терпят? Я бы давно отправила в психиатрическую.
— Ростислав не позволит. Говорит: ювелирная работа. Там же, говорит, неспециалисты. Если, говорит, Зинаиду туда сплавите, кладите и меня туда же.
Способна ли была бы я на такое? Наверно, нет. Выходит, у Ростислава, молодого, неопытного, впору мне, многоопытной, учиться? Выходит, так.
19
Все проходит. Кончилось и вытяжение. Сделали рентген, наложили гипс. С костылями, сказали, пока повременим. Не спешите, больная.
Я, как полагалось больной, не вмешивалась. С непривычки поначалу было даже страшно так лежать: чего-то не хватало. Но это быстро прошло. Радость повернуться на бок… Как давно я была ее лишена!
На другой день явились, кроме Ростислава, еще двое: Марта Владимировна и с нею еще незнакомый, судя по уважению — профессор. Звали его Михаил Михайлович. Что-то медвежье: тяжел, полноват, в массивных очках, с каким-то слоеным лицом — при разговоре оно колыхалось.
— Видите ли, коллега (в первый раз меня здесь назвали коллегой, и я испугалась), мне по вашему поводу звонил доктор Чагин, мой однокашник (улыбка, складки заколыхались). Уверил его, что все в порядке, принимая во внимание тяжесть перелома. Но должен вас чуточку огорчить: придется сделать еще одну операцию. Первичная оказалась не совсем удачной (Ростислав смугло покраснел). Рентген, — он развернул снимок, — показал опасность образования ложного сустава. Видите?
Ничего я не видела, не понимала… Анатомия, начатки ортопедии… Когда-то учили, сдавали, забывали… Он все тыкал в снимок толстым пальцем:
— Видите? И, конечно, понимаете, чем это грозит?
— Понимаю. — Термин «ложный сустав» я все-таки слышала.
— Необходимо протезирование тазобедренного сустава. Приживаемость почти сто процентов. С моим суставом вы будете ходить так же резво, как до перелома.
Видя, что я колеблюсь, Марта Владимировна пояснила:
— Михаил Михайлович Вишняк — автор новой методики протезирования тазобедренного сустава. Так и называется: сустав Вишняка. Применяется и за границей.
Ложный сустав. Полная инвалидность… С «суставом Вишняка» буду ходить?
— Ну что ж. Я согласна.
Облегчение на лицах врачей. Обычно больные боятся операции, а тут сразу согласие. Очкастый даже потрепал меня по руке. Марта Владимировна выдала лучшую из каменных улыбок. Любезно попрощавшись, вышли; за ними, все еще краснея пятнами, — Ростислав.
— Тысячу, — кратко, как когда-то «рубль», сказала Ольга Матвеевна.
На этот раз я поняла:
— Что за глупости! Никакой тысячи у меня нет. Сделают даром.
— Даром — значит, схалтурят. Брылястый. Брыль-брыль, как мопс. Тысячу меньше и не думай.
— Вот вернусь, сами увидите, что даром. И без всякой халтуры. И без тысячи.
— Без тысячи — значит, по блату. Про какого-то доктора Чацкого говорил?
— Чагина, не Чацкого.
— Не все равно, Чагина, Чацкого? Все блат.
Я молчала. Ну что я могла ей возразить? Что большинство — подавляющее! — хирургов оперируют бесплатно? Все равно бы не поверила. Все знают: не заплатишь — не разрежут. Что касается «блата» — тут возражать было нечего. Кто из нас, врачей, не устраивал своих родных, знакомых в лучшие больницы, к лучшим врачам? Жаль, что границы между благодарностью и взяткой, между любезностью и блатом размыты…
Вдруг за меня вступилась со своей угловой кровати Зина громким своим, настырным голосом:
— И чего пристали к человеку? Не видите, переживает?
Ну и ну… Кто бы подумал?
Приготовления к операции… До чего они у нас сложны и долги. Дополнительные анализы. Диурез. Кровь из пальца, кровь из вены, кровь на сахар, на протромбин… Наверно, так и надо. Но не слишком ли долго? Человек приготовился, собрался, а они все тянут.
Надо бы мне, врачу, быть на высоте, но все-таки я волновалась. Хотела бы я видеть человека, вполне спокойного перед операцией! Разве что доктор Чагин (но он, может быть, и не человек).
Наконец-то назначили срок. Накануне почему-то заговорила со мной Ольга Матвеевна:
— По-вашему, я сволочь?
— Нет, откуда вы взяли?
— Вижу, считаете сволочью. Молчите, а в душе осуждаете. А я прямо скажу: сволочь я и больше никто. Жизнь меня сволочью сделала. От такой жизни и белый ангел иссволочится. Одна, все одна, соседи как волки. Кот у меня дома, Тимоша, один остался, и покормить некому. Соседке десять рублей оставила, обещалась кормить, да не верю, плохая баба, вручая. Я ему через день спинку минтая, хек серебристый. Я за ним как за ребенком ухаживаю. Верно, сдох он там без меня, Тимошенька. Вернусь отсюда — и нет у меня никого. Стены-то зеленые, обоями клеены, три года, как ремонт сделала. А он, деточка моя, любит об стенку точить когти. Все обои обшарпал. А я его — ремнем! Говорите — не сволочь? Животное, он не понимает, во что мне этот ремонт встал. Била без разбору — по спине, по бокам, по чем попало. Терпит, не мявчит. Вспомню Тимошины глазки зеленые — и в слезы.
Послышался плач не плач, какое-то рыкание. Словно лев сморкался.
