Зину. Она ненавидела меня, как я там, в реанимации, свою соседку.
Однажды я решилась: от раковины пошла не к кровати своей, а к Зининой. Та лежала с напряженным лицом. Вблизи это лицо не казалось таким красивым, как издали: что-то в нем бешеное, дисгармоничное. Лицо как разинутый в крике рот.
— Послушайте, Зина, за что вы меня так ненавидите? Что я вам сделала?
Черным сверкнули Зинины глаза (все-таки хороша!):
— Дело мое — люблю, ненавижу. А если вы насчет денег, что у вас брала, то не беспокойтесь, отдам.
— Бог с вами, Зина, да я и думать забыла об этих деньгах!
— Никогда. Не такой человек, чтобы забыть. Ваш брат, врачи, все до одного жадные. Только бы побольше нахапать!
— Стыдно так говорить, Зина!
— Не я одна, все говорят: хапуги они. Зря небось говорить не будут!
— А тут именно зря говорят. А вам-то особенно стыдно! Разве Ростислав Романович ради денег мучился с вами, собирал по кусочкам?
— Не ради денег, так ради авторитета. Авторитет — те же деньги. Не знаю я, что ли?
Ну что тут возразить? Я повернулась и, стуча костылями, пошла к своей кровати.
Ночью тихо, как шелест камыша, — вопрос Дарьи Ивановны:
— Соседушка, не спишь?
Она теперь звала меня «ты» и «соседушка». Как мне это было отрадно!
— Не сплю.
— Ты на Зинку-то не обижайся. В ее сердце тоже надо войти. Пока ты там лежала, к ней Рудик опять объявился. Как услыхал про квартиру, что ей дали, видно, жадность в нем взыграла. В его-то однокомнатной старая жена с ребенком. Не поладил он с ней или что, а только пишет он Зине письмо: так, мол, и так, не могу больше видеть эту жену, надоела до пса. Спит — храпит, котлеты жарить не умеет, все через коленку, а квартира на нас двоих теперь записана, свой личный счет, подлюга, выправила. На развод в крайности согласна, но только чтобы я квартиру разменял на две однокомнатные. А где ее разменяешь, когда санузел совмещенный? В крайности на две комнаты в коммуналках. А я, пишет, по своему уровню в коммуналке жить не могу. Я, пишет, человек своей эпохи, привык к удобствам. И еще пишет: я, мол, Зиночка, осознал мою неправоту в твой адрес и прошу прощения, и давай снова по-хорошему. Зина прочитала письмо это Рудиково, слезами так и облилась. Кричит: «Не прощу никогда, он всю жизнь мою изгадил, я через него калекой стала». Потом — потише, не так уверенно. Посылает мне записку через ходячую из восьмой палаты: «Дарья Ивановна, не сердитесь за нрав мой собачий, только не с кем посоветоваться, кроме с вами. Как получила это письмо от Рудика, насердилась-наоралась, и стало мне ясно, что я его люблю и жить без него не могу. Написать мне ему или характер выдержать? Если советуете все же написать, кивните головой, а если нет — помотайте. Как скажете, так и сделаю».
Прочитала я записочку и сама не знаю, кивать мне или мотать. С одной стороны, любит она его, а любовью не только человека, пня можно выправить. А если он это затеял только за-ради квартиры? Подумала-подумала и решила: дай кивну головой, пиши, мол, там разберетесь. Да.
Написала она ему письмо и отправила через ходячую. Пишет: люблю и все такое прочее, жду ответа, как соловей лета. День назначила, когда ему прийти. Накануне волосы на бигуди накрутила, расчесала — ну кукла и кукла. Даже губы накрасила, а он нейдет. Может, у него работа срочная? Все бывает. Только больше о нем ни слуху ни духу. Зина не в себе, тихая стала, только глаз полыхает. Думаю, зря я тогда кивнула… Плохо девке. Рудик обманул. Был сын, и того своими руками отдала. И мать ей вроде не мать, а захватчица. Ничего не скажешь, заботится о Зинке, белье меняет, передачи носит, а любить не любит. Опять же заново запивать стала. Одно время, как Зина покалечилась, бросила было, а теперь снова здорово!
И в самом деле, когда Марья Михайловна пришла (уже без Владика, его больше не пускали) и стала протирать пол под моей кроватью, я явственно почуяла запах спиртного. Окончив уборку, она с нелепой улыбкой на миловидном лице села на табурет, расставила ноги и сипло запела «Ромашки спрятались, поникли лютики»… Зина со своей кровати кинула в нее стакан. Марья Михайловна с цирковой ловкостью поймала его. Все это походило на бред…
22
Неожиданная новость: приехал Митя! Не писал, не телеграфировал, просто приехал! Все такой же — бледный, редковолосый, но милый, милый до невозможности! До чего же люблю его, старшенького!
— И зачем ты приехал? Пропускаешь занятия, ведь последний курс, а здесь ты мне все равно ничем не поможешь. Вот выпишут — тогда повезешь домой. А так-то чего ради?
А сама была рада без памяти, что приехал. Он смотрел с удивлением, словно не узнавая. И в самом деле, судя по зеркалу, изменилась я крепко. Остриженная, ненакрашенная, в безобразном халате. Сутулая, на костылях мешок мешком.
— Ну, пойдем в холл, там поговорим.
— Однако ты молодец, мама! Уже на ногах.
— Не на ногах, на костылях.
— Важно, что не лежачая. Для такого перелома совсем неплохо восстанавливаешься.
— А откуда ты знаешь, какой у меня перелом?
Смутился:
— Я тут говорил с твоим, как его, Михаилом Михайловичем. «Автором сустава». Смотрел твой последний рентген. В общем, там все в порядке. Ты не беспокойся…
Ох, эта врачебная бодрость!
— Говори прямо, что-нибудь не так?
— Нет, мама, все нормально. До чего же ты стала мнительна, прямо как больная.
— А я и есть больная.
— Я думал, что ты прежде всего врач.
— Зря думал. Ну, ладно, рассказывай, как там у вас.
— Нормально. — Любимое словцо сегодняшней молодежи: о чем ни спросишь, все у них «нормально».
— С хозяйством справляетесь?
— Справляемся. К нам твоя знакомая, Люсей зовут, помогать приходит. Помнишь ее? Люся Шилова, твоя пациентка.
Вспомнила. Была такая в прошлой жизни, давным-давно. Красивая, с темной косой, полувырванной пьяным мужем…
— Вы ей хоть платите, Люсе?
— Что ты! Не берет ни копейки. Говорит, жизнью тебе обязана.
— Не берет так не берет. Еще что нового? Как Валюн?
Митя покраснел:
— Мамочка, я долго думал, говорить тебе или нет, но все-таки решил скажу.
— Что такое? Заболел? Из школы выгнали?
— Хуже: женился.
Прямо обмерла:
— Женился? На ком же?
— На своей однокласснице, Наташе Спириной, помнишь такую? Бывала у нас.
— Не помню. Как же их зарегистрировали, если ему восемнадцати нет?
— Обошлись без регистрации. Живут, говоря пышно, во грехе.
— И где же это они живут?
— Разумеется, у нас. Наташины родители резко против. Валька им не нравится. И странно было бы,
