внимание претендовала? Черт меня побери, конечно, на особое! Так что заткнись и лежи, сказала я себе.
А она все говорила. Перешла на питание. Попросту помои — иначе не назовешь. «Мой Джек в рот не взял бы!» (Джек, видимо, собака.)
— Пусть покушаю умеренно, — говорила соседка, — но на высоком уровне.
Боже, как я ее ненавидела! Это была первая больная, которую я ненавидела. А ведь говорила себе и другим, что люблю больных. Полно, так ли? Любила, но «больных вообще», а не каждого в отдельности. Их отношение ко мне. Любила, в сущности, только свою работу. Ее азарт, поглощенность, страсть. Работа — мой кумир, мой Молох всепожирающий. Не слишком ли много принесла я ему в жертву? Поздно раздумывать. Жертва принесена…
Отворилась дверь. Вошел Михаил Михайлович, «автор сустава», который меня оперировал. Осведомился о самочувствии. «В норме, спасибо». «Что-нибудь нужно?» — «Ничего». (Только бы не походить на соседку!) — «Ну, теперь пойдете на поправку».
Как-то усиленно бодро он говорил. Вспомнила свои собственные усиленно-бодрые речи у постелей больных, когда была человеком, а не «историей болезни номер такой-то…». Почудилось мне, что не все со мной было в порядке. Но ничего не спросила.
Михаил Михайлович любезно потрепал меня по руке и собрался уходить.
Кислый голос соседки:
— Профессор, а я? На меня вы не обращаете внимания?
— Простите, вы не моя больная. Вас оперировал Владимир Степанович, по своей методике. Он, вероятно, зайдет вас проведать. А вы на что жалуетесь?
— Боли, боли и боли. Вся кругом в болях.
— В первые дни после операции это неизбежно. Придется потерпеть.
— Но это бесчеловечно — заставлять больного страдать! Снимите боли, для чего же вы существуете?
— Позвольте знать мне самому, для чего я существую, — сухо сказал Михаил Михайлович и покинул палату.
Всей душой я была на его стороне…
— Сестра! — закричала соседка. — Немедленно вызовите Владимира Степановича.
— Владимир Степанович на операции. Когда кончит, он к вам зайдет.
Сама вежливость. Вежливая враждебность.
— Мясник! — закричала соседка. — Он, видите ли, на операции, а я должна терпеть! Нет, я этого так не оставлю! Они у меня попляшут!
Я чувствовала: еще немного — и я задохнусь. Зато колебания между двумя сторонами преграды кончились. Я целиком была там, со своими. Какие бы они ни были. Даже с малосимпатичным Михаилом Михайловичем. Уже не говоря о Владимире Степановиче — он несколько раз заходил к соседке, великан- богатырь с древнерусским бородатым, спокойным лицом, какой-то Добрыня Никитич или Вольга Святославич. Удивительные у него были руки большие, длиннопалые, руки умельца, артиста тонкой работы; каждый палец жил своей особой, талантливой жизнью. Каждый раз, когда он приходил, я любовалась на его руки. Это помогало мне не слышать вздорных претензий соседки.
21
В прежнюю, общую палату возвращалась как в родной дом. Как легко становится «домом» временное пристанище! Кого-то с огорчением недосчиталась. За время моего отсутствия выписали двух: веселую Дусю в гипсовом сапожке и старушку Лидию Ефремовну с одуванчиковой головкой. «B престарелый отправили! — пояснила Ольга Матвеевна. — Там ее быстренько сбазлают!» Что значило «сбазлать», я не знала, но смысл был ясен и грустен. На местах выбывших лежали две новенькие, обе на вытяжении, с серыми холмами в ногах кроватей. И опять ни одной ходячей! А нянечек нет, не докличешься…
Дарья Ивановна встретила меня бледной улыбкой восковых губ: «А я хожу! Как Баба-Яга в ступе!» — «Да ну?»
И в самом деле! Настал физкультурный час, методистка Софья Леонидовна ввезла в палату сооружение на колесах, нечто вроде детского «ходунка», только высокое, по грудь взрослому, подняла, как пушинку, Дарью Ивановну, поставила ее внутрь «ходунка», и вот старушка, опираясь локтями на фанерное кольцо, двинулась-покатилась вперед… «Носочками работайте, носочками! — приговаривала Софья Леонидовна. — Только следите за равновесием, а то будет у нас чепе!» Лицо Дарьи Ивановны светилось неземной радостью: хожу!
Этой ночью по старой привычке опять был у нас разговор.
— Я так рада за вас, Дарья Ивановна! Вы уже ходите, правда, в каталке, или как ее там, а потом перейдете на костыли… А там и без костылей совсем здоровой будете!
— Не буду, Кира Петровна. Не буду я здоровой. Я до сих пор не признавалась: рак у меня.
— Откуда вы взяли? Кто сказал?
(Такого обычно больным не говорят.)
— Да что, я сама не понимаю? По врачам сообразила. Да еще по облучению. Разве у кого не рак, на облучение посылают?
— Посылают, — слегка покривив душой. — Из профилактических соображений.
— Нет, у меня не из профилактических. Большую дозу назначили. А я не боюсь. Живу с раком, как и без рака. Судьбу не переспоришь. Только бы человечье лицо не потерять, когда вовсе уж невтерпеж станет. Люди не теряли. Сергея Лазо, того в паровозной топке живьем сожгли, а лица не потерял. Неужто мне хуже его будет?
— Дарья Ивановна, — сказала я, невольно соскальзывая на привычный врачебный тон, — бросьте эти мрачные мысли! Надейтесь на лучшее. Даже если рак — сегодня он излечим. Тысячи людей лечатся, выздоравливают… Вот у нас в больнице…
— Неоперабельный у меня, — перебила Дарья Ивановна, как отрезала. — А насчет мыслей, они у меня не мрачные. Очень даже светлые мои мысли. Жизнь прожила не зря. Сына, дочку воспитала, живут хорошо, у обоих кооператив. Внучка Лидочка что свет небесный: «Баба Даша! Вам книжку почитать?» «Почитай, моя ласточка». Внук Федя, тот еще мал, в штаны писает, но тоже развитый для своих лет. «Папа-мама» говорит, а ведь года еще не сравнялось. А главное — муж, Николай Прокофьевич. Чудо какой заботливый. И руки золотые, и душа брильянтовая. Нет, я из женщин счастливая. Вот приобучусь на каталке, там на костылях стану скакать. А сколько жить отмерено, это не нам знать. Коля обещал мне стул катучий сварганить, он ведь у меня и по дереву мастер. Сяду в стул и стану раскатывать, как царица небесная. Плохо ли? За покупками-то, видно, уж не пойду, а сготовить-постирать сумею, потихоньку да полегоньку, а куда спешить? Время, оно само идет, в одну сторону катится…
Поговорила с Дарьей Ивановной, посмотрела на себя со стороны — чего-то не хватает до полного человека. По Дарье Ивановне мне бы равняться, да нет — свое «я» рядом путается, мешает.
Через несколько дней меня, все еще в гипсе, поставили на костыли. Поначалу трудно было перемещать свое тело — какой-то каменный брус. Но Софья Леонидовна, мастер своего дела, терпеливо учила меня ходить, придерживая за талию (да что там осталось от талии!), приговаривая: «Ать-два! Ать- два! Еще разик!» — и пошло понемногу.
Кто долго не лежал, тому не понять, какое это счастье — ходить! Просто ходить, перемещаясь в пространстве! Какое разнообразие, богатство впечатлений! Сколько на свете помещений, коридоров, переходов, сколько окон, солнца! Особая радость — добраться до раковины и там не спеша вымыться, вычистить зубы… А помочь кому-то из лежачих? Принести что-то из холодильника?
— Ходить как можно больше! — говорил Ростислав.
Я и ходила. Болели подмышки, подпертые костылями, — терпи! С каждым днем все тверже, уверенней! Все бы хорошо, если бы только не черный, ненавидящий взгляд Зины. Теперь я лучше понимала
