Путешествие парижанки в Лхасу

— Лха жьяпо. Де тамче нам! Мы — в Лхасе! — ответил он, вложив в это негромкое восклицание всю радость, переполнявшую его сердце.

Я благополучно добралась до Лхасы, справившись с наиболее трудной частью своей задачи, но борьба была еще далеко не окончена. Мы попали в Лхасу; теперь следовало в ней удержаться.

Хотя я предприняла попытку проникнуть в столицу Тибета не столько потому, что горела желанием ее посетить, сколько приняв вызов, брошенный путешественникам, теперь, когда мы здесь оказались, я намеревалась вознаградить себя за лишения и неприятности, которые мне пришлось претерпеть на пути к своей цели. Я чувствовала бы себя опозоренной, если бы меня узнали, арестовали, продержали где-нибудь, заперли и выпроводили за границу, до того как я успела бы осмотреть город. Этого не должно произойти. Я хотела подняться на вершину Поталы, посетить храм и большие монастыри в окрестностях Лхасы, принять участие в различных церемониях и новогодних празднествах. Такая награда полагалась мне по праву, и я не собиралась ее лишаться.

Лхаса, самый крупный город и столица Тибета, отнюдь не является важным центром. Она построена в широкой долине, на правом берегу реки Кюи. Величественные, лишенные растительности горные цепи, которые закат окрашивает в чудесные тона, виднеются на ее горизонте.

Как бы ни был красив пейзаж, окружающий Лхасу, он не привлек бы внимания в такой стране, как Тибет, изобилующей исключительно великолепными местами, если бы холм Потала не придавал ему совершенно неповторимый облик.

Гигантское здание дворца находится на одной из вершин[168] невысокого горного хребта, странным образом обособленного и возвышающегося посреди долины. Картина могла бы дать более полное представление об этой постройке, чем любое описание, но даже самая лучшая из фотографий бессильна передать внушительный облик красного дворца, увенчанного золотыми крышами, который покоится на массивном фундаменте.

Из сокровищ, хранящихся в многочисленных строениях, беспорядочно громоздящихся друг над другом на склоне Поталы, можно было построить сказочный дворец, но тибетские зодчие никогда не были подлинными художниками. Самые дорогие материалы в их руках служат лишь для выражения богатства и силы, но не поражают своей красотой. Тем не менее варварское сочетание золота, серебра и драгоценных камней накладывает своеобразный отпечаток на дворец и храмы Тибета, уподобляя их дикой местности, среди которой они возвышаются, и эта гармония производит сильное впечатление.

Большая часть стенной росписи дворца на холме Потала, как и Джоханга, является творением китайских художников либо их учеников. Можно в течение долгих дней и месяцев бродить по бесчисленным коридорам и галереям ламаистского дворца, знакомясь с легендами о богах и святых, изображенных на фресках в виде несметного множества крошечных фигурок; их позы и одеяния тщательно выписаны. Кажется, что весь архитектурный ансамбль одухотворен и полон жизни.

Среди покоев дворца рассеяно немало лахангов, в которых находятся статуи всевозможных символических и мистических персонажей буддийского пантеона махаянистского толка.

В более темных и отдаленных уголках приносят жертвы местным богам и духам, от которых тибетцы так и не решились отказаться после принятия буддизма.

Других грозных существ держат в заточении с помощью магических заклинаний и обрядов. Их постоянно охраняют часовые, чтобы они не смогли вырваться на свободу; тибетцы считают, что это непременно произойдет, если слова, наделенные тайной силой, которая держит духов в подчинении, не будут произноситься в срок.

Помимо этой традиции, навеянной страхом, я упомяну также о простодушном, но трогательном обычае кормить великанов-йидагов с огромными животами и крошечными ртами, куда можно просунуть разве что иголку. Йидаги постоянно терзаются голодом и жаждой, но вода при приближении к ним неизменно превращается в пламя. Чтобы утолить жажду этих страдальцев, каждое утро им приносят воду, освященную служителями культа с помощью магических заклинаний.

Данная мифология и грубые либо поэтические ритуалы весьма далеки от подлинного буддизма — рационального учения, не признающего никаких религиозных обрядов. Тем не менее все тибетские мудрецы, даже самые скептичные из них, отстаивают эти обычаи, утверждая, что в такой форме ламаизм соответствует их стране и духовному уровню ее народа.

Часть дворца занята роскошными личными покоями ламы; верхнюю галерею, где расположены беседки в китайском стиле, можно было бы превратить в идеальные висячие сады, каких нет нигде в мире. Но, вероятно, ни одному из государей, сидевших на здешнем троне, не пришло это в голову.

С высоты Поталы открывается вид на всю долину вместе с раскинувшейся на ней Лхасой — с одной стороны, и на пустыню, ограниченную вдали высокой цепью крутых гор, — с другой. У подножия этой гигантской гряды виднеется большой белоснежный монастырь Сера[169] с красными постройками и золотыми крышами подобно дворцу Поталы, и с его могуществом должен считаться владыка Лхасы.

Ко всем моим приключениям на пути в Лхасу, даже самым неприятным из тех, что обычно относят к разряду драматических событий, неизменно примешивалась доля комизма. Не обошлось без смешного и теперь; это придало моему визиту во дворец оригинальную окраску.

Направляясь к резиденции ламаистского государя, я подумала, что безопаснее проникнуть туда вместе с паломниками или с другими посетителями. Если бы я затерялась в толпе подлинных тибетцев, ни у кого не возникло бы подозрений.

К сожалению, мы не встретили на своем пути ни докпа, ни жителей пограничных областей, и я уже смирилась с мыслью, что нам придется взойти на Поталу вдвоем, но внезапно заметила двоих мужчин в крестьянских одеяниях из грубой белой саржи; они прохаживались неподалеку от главного входа.

— Давайте возьмем эту парочку с собой, — предложила я юноше.

— Как же мы можем сделать им такое предложение? — ответил он. — Быть может, они не испытывают ни малейшего желания осматривать дворец.

— И все же попробуем, — возразила я. — Кажется, это простодушные дурачки, что нам и требуется.

В нескольких словах я посвятила сына в свой план.

В тот же миг показалась группа крестьян из тридцати человек, тащивших огромное бревно. Йонгден воспользовался случаем и, резко отпрянув, чтобы избежать столкновения с тяжелым грузом, сильно толкнул одного из двух крестьян.

Он вежливо извинился, и это послужило поводом для начала разговора.

— Атси! Я вас не заметил.

— Не беда, лама, — почтительно отвечали простаки.

— Откуда вы? — осведомился мой юный друг у крестьян с покровительственным видом горожанина.

Один из них назвал неведомую нам деревню, а затем сообщил, что он и его спутник приехали в столицу продать зерно и теперь, покончив с делами, хотят немного развлечься в большом городе, прежде чем отправятся на следующий день домой.

— Вы должны посетить дворец, — произнес Йонгден убежденным тоном.

Крестьяне робко заявили, что это не входит в их планы. Они уже неоднократно бывали в жилище Драгоценного заступника[170] и…

Но Йонгден оборвал их на полуслове и со знанием дела, как один из здешних монахов, принялся перечислять заслуги, которые они приобретут благодаря этому благочестивому визиту. Вместо того чтоб слоняться без всякой пользы по улицам и пить в кабаках, они могут проявить благоразумие и отдать дань уважения обитателям многочисленных лахангов дворца. Затем, сменив тон, гипнотизируя крестьян взглядом, выражающим бесконечное сочувствие и доброту, притворщик добавил елейным голосом, что, раз уж их свела судьба[171], он намерен водить своих новых знакомых из храма в храм, называя им имена богов, чьи статуи там находятся, и рассказывая о