республики, папу римского и центр католической реакции – Испанию. Особенное сочувствие вызывало в нем национально-освободительное движение угнетенных народов. Он посвятил много статей Польше, Ирландии, Австро-Венгрии и Италии. Он восторженно приветствовал Гарибальди, вождя итальянской революции, «героя такой неподкупной честности, какого не знала даже античность».[81] С надеждой и верой в будущее он писал, что вслед за Гарибальди «поднимается Венгрия, возрождается Польша».[82] Его не покидало революционное ощущение эпохи: «Лютер, Кальвин, Эразм, Марникс, Вольтер, Жан-Жак, люди 89 года, 93 и 48 годов, – каждый посеял зерно, и вот везде ожидаются всходы и готовится сбор урожая».[83]
Публицистика Де Костера была тесно связана с его художественным творчеством. «В течение четырех лет созревала идея, заложенная в самом слове «Уленшпигель», и образ гнома, «смеющегося во всю глотку», которого на глазах у Де Костера рисовал Ропс, обретал плоть и человеческие черты».[84]
Журнал сыграл большую роль в литературной жизни Де Костера. Там печатались первые отрывки из «Легенды об Уленшпигеле». А еще раньше в журнале появились две новеллы, вошедшие потом в сборник «Фламандские легенды».
Заканчивая в 1857 г. работу над «Фламандскими легендами», Де Костер в одном из писем к Элизе писал:
«Ты спрашиваешь, работаю ли я и счастлив ли я. Моя жизнь все та же. Мне беспрестанно твердят о службе, о должности, о нищете, и каждое слово тяжким камнем ложится мне на сердце. – Хотя теперь не время отчаиваться, жизнь на каждом шагу мне приносит страдания. Моя книга останется для меня воспоминанием о моей молодости, моих иллюзиях, восторгах и вере в будущее. Синие птицы улетели, наступил час ворон» (№ 134, стр. 190–191).
«Быть может в этой книге моя слава, быть может она создаст мне имя, – писал он в другом письме Элизе. – Я заранее принимаю все. Единственная моя надежда на то, что это смело и ново» (№ 121, стр. 181).
Де Костер прекрасно понимал значение своей книги. Это было произведение, проникнутое духом народа Фландрии. В ту пору, когда книжный рынок Бельгии был завален ремесленными французскими поделками и в театрах ставились только французские пьесы не первого сорта, главной задачей, стоявшей перед бельгийским обществом, было создание своей национальной литературы. Путь к самобытной литературе, к освобождению от чужих влияний Де Костер видел в обращении к народному творчеству, в пристальном изучении жизни народа и его истории.
«Четыре фламандские легенды построены на материале, почерпнутом исключительно из фландрского и брабантского фольклора, – писал о первой книге Де Костера бельгийский научный журнал «Брабантский фольклор» в специальном номере, посвященном столетию со дня рождения писателя. – Эти легенды и сейчас еще хорошо известны нашему народу, и хотя литература, музыка и даже театр часто ими пользуются и переносят их из сферы фольклора в область изящных искусств, они все еще продолжают жить в устной народной традиции».[85]
Но беря из фольклора сюжетную канву, Шарль Де Костер творчески вольно преображал материал старинных легенд. Он углублял и расширял их содержание, вводил новые эпизоды, новые персонажи и – что самое важное, – наделяя традиционные, несколько условные образы фольклорных героев чертами национального характера, придавал им жизненную окраску.
«Мне нравятся эти фантазии, на которые у нас часто нападают. Я люблю погружаться в этот странный мир… – писал Де Костер Элизе. – В этом жанре можно создавать живые характеры, образы живых людей, показывать их здравый смысл и самому его проявлять» (№ 124, стр. 183).
Сказочный мир народных преданий выступает во «Фламандских легендах» на фоне реальной действительности. Бытовые подробности, переплетаясь с фольклорной фантастикой, создают яркое, зримое представление о повседневной жизни народа. Четыре новеллы, вошедшие в сборник, разнородны по содержанию и настроению. Но художник в каждой из них с любовью и живым пониманием проникает в национальную жизнь народа и раскрывает его взгляд на мир.
Особую оригинальность «Фламандским легендам» придавало то, что они были написаны на архаическом французском языке XVI в. Этому языку Де Костер учился у Монтеня и Рабле. Эмиль Дешанель, который познакомился с книгой еще в корректуре, написал о ней восторженную статью (эта статья вошла потом в качестве предисловия в первое и некоторые другие издания «Фламандских легенд»). Авторитетный ученый критик, не колеблясь, заявил, что «старинный» французский язык удался Де Костеру несравненно больше, чем Бальзаку в его «Озорных сказках», и что иные страницы «Фламандских легенд» не могли быть лучше написаны ни Монтенем, ни Рабле. В то же время легенды Де Костера настолько сохраняют колорит родной земли, что «если бы их перевели на фламандский язык, их, несомненно, приняли бы за оригинал».[86]
Высоко оценил Дешанель и точное видение эпохи, которое обнаружил Де Костер, рисуя психологию своих героев: «Он изобразил средневековье, каким оно было на самом деле: грубым, суровым, меланхоличным, лукавым и в то же время детски простодушным. Он не приписал своим персонажам ни одной мысли, ни одного инстинкта, ни одного чувства, которые бы им не были свойственны».[87]
Все же Дешанель советовал Де Костеру в дальнейшем пользоваться современным французским языком. Но Де Костер не свернул со своего пути и главную книгу своей жизни написал тем же архаизированным языком (хотя и менее архаизированным, чем «Фламандские легенды»).
Тонкая стилизация архаического языка нужна была Де Костеру для воспроизведения народной речи. Вот как он сам об этом писал в неизданном наброске своей публичной лекции о языке: «Французский язык XVI И начала XVII века – это богатая палитра, на которой в изобилии встречаются народные слова – грубые, иногда топорные, но всегда крепкие, полновесные, звучные, прекрасно передающие мысль художника. Язвительный, лукавый, раскатистый смех народа, его поговорки и пословицы, большей частью такие правдивые, занимают на этой палитре первое место».[88] Кроме того Де Костер находил, что на этот язык восхитительно «переводятся» непереводимые выражения фламандского языка.
Язык «Фламандских легенд» вобрал в себя несколько стилистических струй: от просторечия до канцеляризмов XVI в. (ledit, susdit, icelle – названный, упомянутый, оный). Для того чтобы придать языку фламандскую окраску, Де Костер вводит в него фламандские слова (bruinbier, baes и т. д.). Делает он это скупо, но настойчиво. Герои «Фламандских легенд» иногда говорят книжным языком, иногда употребляют даже латынь, что придает их речи комический эффект. Простодушная жена кузнеца Сметсе Смее, и та упрекает мужа в том, что он хочет gratis (даром) получить жизненные блага. Сочетание народной речи со стилем книжной учености было характерно для языка Рабле.
Сборник «Фламандские легенды» складывался постепенно. Первой в 1856 г. (4 и 11 мая) в журнале «Уленшпигель» была напечатана легенда «Паломники Хакендовера», позднее вошедшая в сборник под названием «Бланка, Клара и Кандида». Потом в трех номерах того же года (27 июня, 3 и 10 августа) появилось «Братство Толстой морды». Прежде чем попасть в сборник, эта легенда вышла отдельным изданием. В примечании к ней Шарль Де Костер писал, что союз женщин-лучниц, отважных героинь его рассказа, продолжает существовать и в его время: он сам видел, как в деревушке Сталле, неподалеку от Уккле, по установившемуся веками обычаю в назначенные дни собирались у кабачка женщины для упражнения в стрельбе из лука. О трактире «Охотничий рог» и о братстве Толстой морды Де Костер вспоминал потом и в «Легенде об Уленшпигеле» (кн. I, гл. 35).
Книжным источником для знакомства с этой легендой Де Костеру послужила лубочная брошюра, написанная, по его словам, на современном французском языке вперемежку с дурной латынью.
«Братство Толстой морды» – самая веселая новелла в сборнике. Полная добродушного здорового юмора, она очень близка к раблезианской традиции – как по языку и стилю, так и по ренессансному восприятию мира. Нарочитую простоту и наивность повествования Де Костер подчеркивает излюбленными приемами Рабле, высмеивающими средневековую схоластическую манеру писать ученые трактаты. С одной стороны – это ссылки на выдуманные псевдонаучные источники: «Так свершилось то, о чем писал ученый Фома из Клапперибуса в своей толстой книге «De Amore», гл. VI, где говорится, что женщина сильнее, чем
