— Все это безумие, эти убийства… — сказала она. — Становится хуже, чем когда бы то ни было. Никто уже не доверяет друг другу. Куда ни пойдешь, повсюду слышишь рассказы о людях, которых застрелили на улице, задушили или зарезали безо всякой причины.
— Долго это продолжаться не может, — успокаивающе сказал я. — Война почти окончена. Наши войска отступают по всей Европе — даже здесь, в Париже, большинство генералов пакует чемоданы.
Я рассказал ей о наших ночных приключениях, о спекулятивных сделках, расстреле пленников. Жаклин содрогнулась и в отчаянии покачала головой.
— Понимаешь, о чем я? Весь мир словно сошел с ума. Даже вы. Продавать оружие, которое будет использоваться против ваших. И, возможно, против вас же самих! Какой в этом смысл? Убивать людей ради денег, убивать, чтобы они молчали, убивать все время; сейчас столько убийств, что человеческая жизнь не имеет больше никакой ценности.
Жаклин налила мне большую порцию виски, пошла в ванную и вышла оттуда в японском кимоно. Села рядом со мной на диван.
— Знаешь, что я видела вчера? Несколько ваших солдат расстреляли на улице калеку.
Я пожал плечами. Что можно было ответить, какой вопрос задать? Кого теперь интересовало, почему одни люди убивают других?
— Твои друзья меня недолюбливают, — продолжала Жаклин. — Как думаешь, они убьют меня?
— Господи Боже! — сказал я, потрясенный ее вопросом. — С какой стати?
Она печально улыбнулась.
— Глупый вопрос! Людям больше не нужна причина для убийства. Они просто убивают, когда им захочется. И, может быть, причина у твоих друзей есть: мы любим друг друга, а влюбленные могут быть опасны.
Я задумчиво уставился на ее стройное тело под расшитым шелком кимоно. Глаза Жаклин были туманными, полузакрытыми, и я понимал, что она слегка пьяна. Она засмеялась, закинула ноги на диван через мою спину и вытянулась.
— Давай напьемся, — сказала она. — До умопомрачения… Что еще делать в конце концов?
Неожиданно Жаклин подалась вперед, обняла меня и потерлась щекой о мою щеку.
— Я люблю тебя, Свен. Ты это знаешь? Люблю… И не к месту добавила. — Меня грозят убить, потому что ты бываешь здесь.
— Кто грозит? — спросил я. — Порта и остальные?
— Нет, что ты!
— Кто тогда?
— Да нет, — она прижала палец к моим губам, — никто. Это просто глупая шутка. Забудь о ней.
— Но я хочу знать…
— Забудь, Свен! Я болтаю глупости.
Я ей не поверил. Нужно было выпытать все у нее прямо там же, но она прижалась ко мне в распахнутом кимоно, и этот вопрос отошел на задний план.
— О, Свен, был бы ты французом! — прошептала она. — Я ненавижу немцев. Ничего не могу поделать, ненавижу, и все!
— Но я родился не немцем, — напомнил я.
— Это одно и то же. Ты сражаешься в их армии… Видимо, ненавидишь французов?
— С какой стати?
— Господи, ты же воюешь против нас!
— У меня нет ненависти ни к одному человеку, — сказал я.
Когда мы вышли из забытья, было уже темно. Жаклин потянулась за сигаретами, но пачка оказалась пустой.
— И у меня сигареты кончились, — сказал я. — Оденусь и пойду куплю. Их всегда можно купить на черном рынке, если знаешь, где искать.
— Ладно, только будь осторожен. — Она соскочила с кровати и, голая, побежала на кухню. — Я приготовлю кофе. Быстро возвращайся.
Я вернулся быстро. Я примерно знал, где искать, и через четверть часа вернулся с сигаретами. Входя в дом, разминулся с двумя парнями; они испуганно посмотрели на мой черный мундир и молча прошмыгнули мимо. Я посмотрел, как они быстро удаляются по улице, смутно подумал, почему они не спят в такой час, и выбросил эту мысль из головы. Быстро взбежал по лестнице, спеша вернуться к Жаклин, улечься с ней в постель, курить и пить кофе. Она оставила дверь квартиры приоткрытой. Я подумал, что она, видимо, уже в постели и ждет. У меня было увольнение на двое суток, мы могли провести вместе чудесную ночь, а завтра или послезавтра война почти наверняка должна была кончиться.
Войдя в прихожую, я окликнул ее:
— Я вернулся! Удалось купить пять пачек по двадцать сигарет у парня за углом!
Ответа не последовало.
— Эй, — крикнул я громче, — я вернулся!
Ответа по-прежнему не последовало. До моих ноздрей донесся запах паленого. Обеспокоенный уже не на шутку, я вошел в кухню. Кофе убежал на плиту, газовая горелка еще горела. Жаклин лежала на полу, раскинув руки. Я сразу понял, что она мертва. И какой-то миг не мог пошевелиться. Стоял, глядя на нее, и, как безумный, повторял ее имя снова и снова.
Когда наконец я набрался мужества и взглянул на нее, то увидел, что ее горло жестоко перерезано. Там было зияющее красное отверстие, из которого текла кровь. Лицо ее было уже холодным, бледным, щеки ввалились. На обнаженной груди была приколота записка. Там было написано кривыми буквами: «КОЛЛАБОРАЦИОНИСТКА»[156].
Полчаса спустя, выпив всю бутылку виски и загасив десятую сигарету, я тихо закрыл за собой дверь квартиры. Затянул ремень, осмотрел два крупнокалиберных армейских пистолета, медленно спустился и постучался к консьержке. Та неохотно вышла с испуганным лицом, я схватил ее за горло и подтащил к себе.
— Кто те два парня, что приходили примерно сорок пять минут назад?
— Здесь никого не было, monsieur le soldat[157]!
— Как это никого? Не говори ерунды, женщина! Я сказал тебе, что здесь были двое парней!
— Но я не знаю… я не видела их… не могу всю ночь смотреть, кто входит и выходит…
Она дрожала от страха, лицо ее было пепельным. Даже мне было ясно, что она говорит правду. Я швырнул ее в угол и вышел широким шагом на авеню Клебер. Впервые в жизни я познал, что такое желание убивать, убивать и убивать ради удовольствия.
В тот же вечер началось Освобождение.
Ребенок вернулся домой из кино. Он опаздывал и почти всю дорогу бежал на тот случай, если отец беспокоится. Но смеялся на бегу: фильм был до того смешной, что у него все еще болели ребра и сводило мышцы живота.
— Папа! — Мальчик взбежал по лестнице, распахнул дверь и ворвался в комнату, где читал отец. — Понимаю, что опоздал, но фильм был такой смешной, что я посмотрел часть его снова и всю дорогу бежал бегом!
Отец улыбнулся, отложил книгу и принялся спокойно готовить ужин, а мальчик тем временем трещал, как сорока, бегал за ним и был так взбудоражен, что не мог даже накрыть стол.
— Два яйца и чуточку молока, — сказал отец, когда ему удалось вставить слово. — Особое угощение для тебя. У нас есть несколько ломтей немецкого хлеба и кусочек пудинга. Как думаешь, насытишься?
— Конечно! — уверенно заявил ребенок. — Я совсем не такой голодный, как бывал раньше. Знаешь Жана, у которого отец в Сопротивлении? Он сказал мне, что, когда чувствуешь голод, нужно пить много воды, жевать кусочки бумаги, и голод вскоре пройдет. Я испробовал это сегодня днем, и это сработало: желудок не урчит.
Отец молча смотрел, как ребенок ест. Сам он не ел уже два дня. Кормить ребенка важнее; кроме того, ведь наверняка вскоре появятся освободители? По Парижу ходили слухи, что к городу движутся две бронетанковые дивизии.
