здоровенному полицейскому в коридоре, что сломает ему шею, если тот осмелится подойти.
Одна из телефонисток разделась донага и предложила себя этому охотнику за головами.
— Иди сюда, я позволю тебе все, что угодно, если только потом меня отпустишь, — прошептала она доверительно.
Русская крестьянка, ждавшая расстрела за то, что укрывала двух дезертиров, фанатично выкрикнула:
— Да здравствует Сталин! Да здравствует Советский Союз! Смерть Гитлеру!
— И тебе, сука, — ответил полицейский.
В камере напротив молча молился, встав на колени, какой-то гауптман.
Не знаю, в скольких местах люди молятся Богу, но Его имя во время последней войны выкрикивали повсюду. В сотнях тюрем заключенные умоляли, чтобы Он смилостивился над ними. Я слышал, как генерал, командир дивизии, молил Бога о помощи против танковых колонн русских, когда его противотанковые полки сдались.
Адольф Гитлер выкрикивал имя Божье в речах и молился о Его покровительстве пангерманскому рейху, когда его подразделения СС вешали священников в лагерях смерти. Эти священники в свою очередь выкрикивали имя Божье, и оно раскатывалось среди скорбных, унылых бараков, пока горло им не сдавливала петля.
Эсэсовцы, в карманах у которых находили выдранные золотые зубы, приговоренные за это каким-то из многочисленных трибуналов к смертной казни, слезно просили Бога о помощи. Разумеется, имелось в виду, чтобы Он помог им снова надеть эсэсовские мундиры.
Но Бог был глух. Он не слышал обреченных в проскуровской тюрьме. Не слышал священников под виселицами в лагерях смерти. Не помог генералу против Т-34. Не облегчал страданий тех, кому ампутировали конечности в армейских госпиталях.
Бог был глух.
Было немало правды в том, что сказал Легионер: «Автомат со снаряженным рожком и связка ручных гранат лучше, чем пара Библий и священник».
Арестованных одного за другим тащили в трибунал, заседавший в бывшем кабинете начальника тюрьмы.
Всех встречали одними и теми словами: фамилия, возраст, подразделение. Недолгое перешептывание трех судей и шелест бумаг. Ровно шестьдесят секунд. Потом невысокий судья в блестящих очках без оправы выкрикивал следующий вопрос:
— Можете сказать что-нибудь в свое оправдание?
Но едва обвиняемый начинал отвечать, судья перебивал его:
— Ерунда, мы все это знаем.
Снова перешептывание. Приложение печати к нескольким бумагам. Потом председатель трибунала ставил под всем делом факсимильную подпись.
— Именем фюрера и немецкого народа приговаривается к расстрелу. Следующий!
Снова и снова. Час за часом. Руководители Третьего рейха думали, что так они смогут выиграть войну.
В другом конце коридора, где лестница вела наверх, послышался хриплый шепот:
— Колонной по одному за мной!
Прибыла расстрельная команда.
С молниеносной скоростью они распахивали дверь выбранной наобум камеры. Арестованные не могли догадаться, чья очередь будет следующей.
Медсестру пятидесяти с лишним лет пришлось выносить во двор. Она бросилась на пол и отказывалась вставать. Потом ее с высоко поднятыми руками привязали к столбу. Три отрывистых команды. Залп из двенадцати выстрелов.
Следующего арестованного вывели в маленький двор.
Та же самая процедура, с краткими перерывами, весь день и всю ночь. Каждый второй час расстрельная команда сменялась новой.
Гауптмана вытаскивали за ноги. Он хватался за каждую решетку, каждое ограждение. Его били сапогами по рукам, пока они не превратились в кровавые куски мяса.
Гауптман ревел, как раненый бык. Его застрелили лежащим.
Эвальд безумно завопил, когда пришли за ним. Он как-то вырвался у охотников за головами и побежал по этажам. В конце концов прыгнул через перила лестницы на четвертом этаже и, приземлясь на дно пролета, сломал обе ноги.
Его привязали к столбу и расстреляли.
Водитель грузовика, собиравшийся ехать в Кельн, все документы которого сгорели вместе с машиной, вышел на расстрел, будто пьяный.
Два дня спустя полк объявил его пропавшим без вести, но было уже поздно.
Прежде чем мы пятеро предстали перед трибуналом, охотникам за головами, к их глубокому огорчению, пришлось отпустить нас. Появился лейтенант Ольсен с бумагами из полка, доказывающими, что мы находились под его командованием и вовсе не дезертиры.
Мы отправились в Друбный, где располагался полк.
XIII. Снова на фронте
В пятой роте нас встретил фельдфебель Барт, прозванный Толстяком. Потом Малыш сменил это прозвище на «Туша».
Он старательно оглядывал нас маленькими, злобными глазами из-под козырька большой кавалерийской фуражки, в которой щеголял, будто офицер. Глаза его бегали слева направо, потом справа налево.
Увиденное, видимо, обеспокоило Барта. На его круглом лице появились угрюмые морщины. Он походил на избалованного ребенка, собирающегося зареветь и ударить кулачком по тарелке с кашей. Выпятил мясистую нижнюю губу и стал теребить блокнот, высовывающийся между третьей и четвертой пуговицами кителя.
Барт кивнул, словно его худшие опасения подтвердились. Встал, надувшись, перед кенигсбержцем и грубо спросил:
— Как фамилия?
— Отто Бюлов[123].
— Ах, вот как? Может быть, ты адмирал подводного флота княжества Лихтенштейн?
— Нет, — добродушно ответил кенигсбержец. — Я ефрейтор.
— О Господи, правда? — прошептал Толстяк. — А я, достопочтенный герр ефрейтор, очевидно, всего-навсего горсть окопной грязи?
Он поднял лицо к лицу кенигсбержца и стал ждать ответа.
