Остров. Тайна Софии

– Точно как ее мать! – продолжил Маноли, переведя на Анну смеющиеся глаза.

О Марии он не вспоминал уже несколько месяцев, но сейчас почувствовал, что надо бы осведомиться о ней.

– Как там Мария? – спросил он голосом, в котором слышалось достаточно участия и заинтересованности, чтобы заставить кого угодно поверить, что Мария все еще ему дорога.

Этот вопрос должна была бы задать Анна, и теперь она тихо стояла в ожидании ответа, думая о том, не тлеет ли в сердце Маноли искра страсти к ее сестре.

Гиоргис обрадовался возможности поговорить о младшей дочери.

– Очень даже неплохо. Вообще-то ее здоровье не ухудшилось за то время, что она провела на острове, – ответил он. – Мария только и делает, что помогает больным, которые не могут о себе позаботиться. Если им нужна помощь с покупками или готовкой, она всегда рядом. А еще она, как и раньше, многим помогает лечебными травами.

Гиоргис не упомянул о том, что большинство островитян сейчас проходили курс лечения дапсоном. Говорить об этом не было особого смысла, тем более что он даже не знал, что это означает на самом деле. Гиоргис понимал, что лекарства, которые кололи больным, способны смягчить симптомы лепры, но больше ему ничего не было известно. Сам он, разумеется, не верил в лекарство от проказы. Какие глупости – воображать, что древнейшую болезнь можно искоренить! Кто-кто, а он не позволит себе предаваться бесплодным мечтаниям.

Когда Гиоргис говорил, подошел Андреас.

– Калиспера, Гиоргис. Как поживаете? – церемонно спросил он. Они обменялись приличествующими случаю любезностями, и все двинулись к выходу из церкви. Александрос и Элефтерия Вандулакис держались позади. Элефтерию до сих пор огорчала та пропасть, которая возникла между Вандулакисами и Гиоргисом Петракисом, и в глубине души она была полна сочувствия к старику. Однако у нее не хватало духу сказать об этом. Поступив так, она бросила бы вызов мужу, который до сих пор умирал от стыда при мысли о том, насколько тесна связь между ними и колонией прокаженных.

Вандулакисы вышли из церкви последними. Бородатый священник, такой красивый в своем малиновом с позолотой одеянии и высокой черной митре, стоял, посмеиваясь, на солнцепеке с группкой мужчин. Рядом что-то щебетали женщины в ярких цветастых платьях, а чуть поодаль, с визгом гоняясь друг за дружкой между взрослыми, резвились дети. На вечер было намечено застолье, и в воздухе, словно электрический разряд, искрилось предвкушение праздника.

От зноя, встретившего Гиоргиса, когда он вышел из мраморной прохлады церкви Святого Георгия, даже кружилась голова. От нестерпимого блеска он часто заморгал, а по его щекам подобно слезинкам скатились капли пота. Воротник шерстяного пиджака неприятно покалывал шею. Стоит ли ему оставаться и праздновать ночь напролет? Или лучше вернуться в деревню, где каждый переулок, каждая неказистая дверь дарили ему покой своим привычным видом? Когда он совсем было собрался ускользнуть, рядом остановилась Анна.

– Отец, ты должен остаться с нами. Не спорь! – проговорила она. – Иначе ребенка будут преследовать несчастья.

Гиоргис верил в судьбу и необходимость остерегаться злых духов и их козней не меньше, чем в Бога и всех святых, и если он не желал навлечь беду на невинное дитя, то просто не мог отказаться от приглашения дочери.

Когда он припарковал свой грузовичок под лимонным деревом у обочины длинной подъездной дороги, что вела к дому семейства Вандулакис, праздник был уже в разгаре. На террасе за домом играли музыканты. Звуки лютни, лиры, мандолины и критской волынки, аскавлоса, то сливались, то снова звучали отдельно, и хотя танцы еще не начались, в воздухе чувствовалось ожидание их начала. Длинный стол на козлах был уставлен рядами бокалов, и люди угощались вином из бочонков и накладывали полные тарелки закусок: мезе, маленьких кубиков овечьего сыра с сочными оливками, и свежеприготовленной долмы, нафаршированных виноградных листьев. Гиоргис постоял немного и принялся за еду. Он знал одного-двух гостей, так что ему было с кем степенно потолковать.

Начались танцы. Желающие пустились в пляс, а остальные стояли вокруг и смотрели. Сжав бокал в руке, Гиоргис внимательно наблюдал, как танцует Маноли. Гибкое тело и энергичные движения, а также неизменная улыбка и привычка громко выражать свои чувства быстро сделали его центром внимания. В первом танце он вращал партнершу до тех пор, пока от одного их вида у зрителей не закружилась голова. Размеренная барабанная дробь и страстное неистовство лиры завораживали, но еще больше зачаровал гостей вид человека, полностью погруженного в ритмичную музыку. Перед ними был мужчина, который обладал редкой способностью жить одним днем, а полнейшая раскованность говорила о том, что ему глубоко наплевать, что скажут другие.

Гиоргис заметил рядом с собой дочь. Он ощутил жар, исходящий от Анны, еще до того, как понял, что она рядом, но пока не стихла музыка, заговаривать с ней было бессмысленно. Слишком шумно. Анна сложила руки на груди, снова их опустила, и Гиоргис почувствовал ее возбуждение. Как же ей, видно, хотелось оказаться среди танцоров! Когда музыка смолкла и в круг вошли новые любители потанцевать, сменив тех, кто устал, Анна быстро проскользнула внутрь и заняла место среди танцоров. Рядом с Маноли.

Послышалась новая мелодия. Она была спокойнее, размереннее, и танцоры, вскинув головы, принялись покачиваться взад-вперед, влево-вправо. Гиоргис несколько мгновений наблюдал за лесом рук и кружащихся тел, потом перевел взгляд на Анну. Со слабой улыбкой его дочь переговаривалась с партнером.

Анна с головой ушла в танец, и Гиоргис воспользовался этим, чтобы уйти. Еще долго после того как его грузовичок, подпрыгивая, спустился по подъездной дороге к дому и выехал на главное шоссе, слышались обрывки музыки. Вернувшись в Плаку, Гиоргис остановился у бара. Он знал, что найдет здесь приятную компанию старых друзей и тихий уголок, где можно спокойно посидеть и обдумать прошедший день.

На следующий день Мария уже знала о том, как прошло крещение. Но рассказал ей о нем не Гиоргис, а Фотини, которой все подробно описал Антонис.

– Да он ни на минуту не выпускал ребенка из рук! – бушевала Фотини, возмущенная дерзким поведением Маноли.

– Ты думаешь, это раздражало Андреаса?

– С чего бы? – спросила Фотини. – Он ни о чем не подозревает. К тому же это дало ему возможность всласть поговорить с соседями и гостями. Ты ведь знаешь, как он увлечен всем, что связано с сельским хозяйством, – его хлебом не корми, дай только поговорить об урожае и сборе оливок.

– А тебе не показалось, что Анна тоже хотела бы подержать дочь?

– Честно говоря, не думаю, что в Анне так уж сильны материнские чувства. Когда родился Матеос, мне невыносимо было даже выпустить его из рук. Но все люди разные, и Анну, похоже, это совсем не беспокоит.

– Вообще-то у Маноли был превосходный повод держать малышку. От крестного ничего другого и не ждут, – сказала Мария. – Если София действительно его ребенок, для Маноли это был единственный день в жизни, когда он смог нянчиться с ней, не вызывая ни у кого подозрений.

Обе ненадолго замолчали, чтобы выпить кофе. Наконец Мария спросила:

– Так как ты считаешь, София – ребенок Маноли?

– Откуда мне знать? – ответила Фотини. – Но он определенно неравнодушен к ней.

Андреас невероятно обрадовался рождению Софии, но потом его начало тревожить состояние жены. Она всегда выглядела больной и усталой, правда, оживлялась, когда заглядывал Маноли. До крещения Андреас не замечал сильного влечения между женой и двоюродным братом, но позже у него начало вызывать подозрение то, как много времени Маноли проводит в их доме. Его положение члена семьи, а теперь еще и ноноса, крестного отца Софии – одно дело, но частое присутствие в доме – совсем другое. Андреас начал замечать, что сразу же после ухода Маноли настроение Анны могло измениться с легкомысленного на мрачное, с веселого на сварливое, и обратил внимание, что самые теплые улыбки она приберегала для его двоюродного брата. Обычно он старался выбросить подобные мысли из головы, но существовали и другие поводы для подозрении. Однажды вечером, вернувшись домой, он