подписанный ею. Реакция Лондона была обнадеживающей: город ликовал и бил в колокола. Из Эдинбурга от Якова пришло уведомление о том, что он, конечно, не желает смерти матери, хотя его протестантская вера заставляет его сочувствовать Елизавете. Позднее его посол пояснил позицию своего государя: он был не против, чтобы Марию убрали тихо, как бы случайно, без громких политических спектаклей.
Страсти вокруг королевы Шотландии все накалялись. Сама она не верила в возможность близкой смерти и ждала скорого избавления при помощи Испании или Франции. Страну время от времени будоражили слухи о высадке испанцев на западном или южном побережье. То Девон, то Сассекс поднимались по тревоге в ружье. Наконец 1 февраля 1587 года Елизавета подписала смертный приговор. Она была в неплохом расположении духа, и это еще раз доказывает, что ее не столько тяготила моральная ответственность за пролитие крови, сколько тревожили его политические последствия. Кажется, она взвесила и просчитала все, прежде чем обмакнуть перо в чернила и вывести под приговором свою размашистую, энергичную подпись. Елизавета даже пошутила, обращаясь к новому секретарю Уильяму Дэвисону, замещавшему заболевшего Уолсингема: когда тот узнает, что приговор подписан, «он будет убит горем на месте». Уолсингем в это время, должно быть, молился, чтобы Господь послал его государыне силы подписать роковой вердикт.
Но следовало еще избрать способ лишения Марии Стюарт жизни. Практика XVI века подсказывала простой путь — убийство, инсценированное как несчастный случай, или с последующим наказанием «виновных». Ни у кого, начиная с Лейстера и заканчивая Яковом Шотландским, не было сомнений в том, что такой путь — наилучший. Даже философски настроенные католические союзники Марии замечали, что в этой ситуации «было бы лучше отравить ее или задушить подушкой, но не подвергать открытой казни». Елизавета мечтала, чтобы кто-нибудь совершил это убийство, но ее верный слуга Эмиас Полет, тюремщик Марии, горячий протестант и набожный человек, наотрез отказался взять грех на душу.
Поскольку политическое убийство не состоялось, оставалась политическая казнь. Ее назначили на 8 февраля 1587 года. Приговор повез в Фотерингей клерк Тайного совета Роберт Бил. Он остался посмотреть на казнь и запечатлел на рисунке все происшедшее в замке в тот роковой день.
В главном зале замка, где жарко пылал камин, чтобы присутствующие могли унять дрожь волнения, был сооружен большой помост с плахой. Стражи было немного — всего восемь алебардщиков, да и сдерживать им было особенно некого. Не было сочувствующей толпы, к которой Мария могла бы воззвать перед смертью. Эшафот окружали лишь семьдесят человек — верные дворяне из местных протестантов. Королева Мария, одетая во все черное, с белой вуалью на голове взошла на помост и, прощаясь со слугами, мужественно убеждала их радоваться, так как «бедствия Марии Стюарт скоро придут к долгожданному концу». Она гордо отклонила увещевания епископа Питерборо обратиться перед смертью в «истинную» веру, помолилась и бестрепетно положила голову на плаху. Когда с криком «Боже, храни королеву!» палач поднял отсеченную голову, она внезапно выскользнула у него из рук, оставив в сжатых пальцах лишь парик. К его ногам покатилась седая, коротко остриженная голова сорокачетырехлетней королевы — той, что проиграла. Потом ее на целый час выставили в окне замка на обозрение толпы.
Другая королева в это время доигрывала в Лондоне последний акт трагедии. Как в свое время Карл IX и Екатерина Медичи после Варфоломеевской ночи оправдывались и делали вид, будто не ведали о надвигавшейся трагедии, чтобы дать возможность европейским монархам сохранить дипломатические отношения с Францией, так теперь Елизавета должна была что-то предпринять, чтобы не поставить под угрозу свою «добросердечную дружбу» с Генрихом III Французским и Яковом VI Шотландским. Как всегда, монархи оставляли бурные страсти, сопереживание и гнев толпе, а сами находили общий язык в самых невероятных, с точки зрения искренних верующих, ситуациях.
Убедившись, что казнь свершилась, Елизавета вдруг обрушилась с упреками на Дэвисона, заявив, что не приказывала ему передавать подписанный ею приговор членам Тайного совета. Она якобы еще собиралась раздумывать над судьбой Марии Стюарт. Это и стало официальной версией для союзников. Казнь как случайность, разновидность несчастного случая? Повидавшие на своем веку многое, соседи согласились с объяснениями. Не вовремя подвернувшегося Дэвисона более чем на год отправили в Тауэр, откуда затем тихо извлекли. И он до конца своих дней получал жалованье за роль козла отпущения, которую играл не слишком долго.
Парадоксально, что Елизавете, так долго служившей единственной спасительницей шотландки, так долго терпевшей все ее претензии и опасные интриги, теперь приходилось прибегать к фальшивым уловкам и оправдываться за казнь, которой ее подданные требовали от нее в течение двадцати лет. Приговор Марии Стюарт был волеизъявлением нации, но, какой бы широкой поддержкой ни пользовалось это решение, какова бы ни была доля участия парламента и суда в том, что оно было принято, моральная ответственность неизбежно ложилась на одну Елизавету. И со временем она осталась одна перед судом общественного мнения, смотревшим на нее с позиций другого времени и морали других эпох. Особенно усердствовали в обвинениях манерные викторианцы. Но если бы победа досталась не ей, а королеве- католичке, что стало бы с протестантской Англией? Пришлось бы тогда им, не самым благодарным потомкам Елизаветы, гордо распевать: «Правь, Британия, морями!»? В жертву будущему величию Британии были принесены кровь Марии Стюарт и душевное спокойствие Елизаветы. Пусть эти жертвы были неравноценны, но горе проигравшему.
Смерть несчастной королевы Шотландии поразительно мало значила для событий, последовавших за ее казнью. Вторжение испанцев в Англию в 1588 году с ее именем на устах было вызвано совсем иными причинами. Великая Армада подняла паруса, чтобы воздать англичанам не за шотландскую королеву, а за «голландскую корову» и «подпаленную бороду» короля Филиппа.
За два года до казни Марии, в 1585 году, Англия перестала прятаться за кулисами в европейском конфликте вокруг Нидерландов и открыто выступила на сцену. После убийства Вильгельма Оранского обезглавленные кальвинистские Северные провинции прямо обратились к королеве Елизавете с предложением принять их под эгиду Англии и стать их верховной правительницей. Она, разумеется, отказалась, так как это было равнозначно объявлению войны Филиппу. Однако сторонники решительных действий в совете требовали немедленной и более ощутимой помощи Нидерландам. После бесконечных дебатов и борьбы с умеренными — Берли, Сассексом и самой королевой — «партия войны» возобладала, и было решено послать туда большую английскую армию во главе с Лейстером. Война опять обещала быть странной, не объявленной ни одной из сторон, с весьма скромными задачами для английского экспедиционного корпуса: не допустить захвата испанцами Голландии или Зеландии, главным образом их портов, что могло бы быть опасно для Англии.
Елизавета не находила себе места. Она не хотела отпускать от себя Лейстера, с которым в очередной раз помирилась. Убедить ее подписать его назначение главнокомандующим английской армией, казалось, положительно невозможно. Много раз она брала перо, чтобы сделать это, но тут же отшвыривала его. Наконец, в минуту смутного расположения ее духа, Лейстер был произведен в главнокомандующие и успел отбыть на континент, прежде чем королева передумала. Его соперники и недоброжелатели молились, чтобы он никогда не вернулся и сгинул в голландских болотах, как в свое время герцог Алансон. К их разочарованию, Медведь оказался выносливее Лягушонка.
Более того, впервые вырвавшись из жесткой узды, в которой его всегда держали дома, он воспылал честолюбивыми мечтами и, не информируя ни о чем свою повелительницу, согласился принять предложение голландцев стать их верховным правителем. Узнав об этом, Елизавета зарычала, как рассвирепевшая львица: как мог он, ее подданный, принять почести и положение, которые предлагались его королеве, но были отвергнуты ею из соображений государственной целесообразности? Не думает ли он, что это было сделано для того, чтобы ее амбициозный протеже навлек на Англию полчища испанцев? Лейстер получал в своей жизни немало писем от королевы, в них были слова любви, дружеского расположения, упреки, жалобы. Теперь это были гнев, достойный олимпийских богов, и уничтожающий сарказм: «К чему тебе нужен ум, если он подводит хозяина в самый решающий момент? Делай, что тебе… приказано и оставь свои соображения при себе… Я совершенно уверена в твоих верноподданнических намерениях, но не могу потерпеть этих ребяческих действий». Лейстер прибег к испытанному средству, чтобы разжалобить свою госпожу, — заболел. Оно и на этот раз оправдало себя — гнев королевы утих и Лейстеру даже было позволено сохранить злосчастное звание, чтобы не обескураживать голландцев и не потерять лицо.
