необыкновенная проницательность для того, чтобы вывести то заключение, к которому пришел бы я и на основании которого я стал бы действовать.
— А что бы он сделал в случае, если бы ему удалось догнать нас?
— Нет ни малейшего сомнения, что он попытался бы убить меня. Однако, эту игру могут вести два игрока. Теперь вопрос в том, позавтракать ли нам здесь раньше обыкновенного времени или поголодать до тех пор, пока доберемся до буфета в Ньюгавене.
В эту ночь мы доехали до Брюсселя и провели там два дня, а на третий отправились в Страсбург. В понедельник утром Холмс телеграфировал лондонской полиции, и вечером, когда мы возвратились в гостиницу, мы нашли ожидавший нас ответ. Холмс разорвал телеграмму и с проклятием швырнул ее в камин.
— Так и должно было ожидать! — со стоном проговорил он. — Он бежал.
— Мориэрти!
— Поймали всю шайку, за исключением его. Он ускользнул. Конечно, раз меня нет, некому было бороться с ним. Но мне казалось, что я дал им в руки все необходимое. Я думаю, вам лучше вернуться в Англию, Ватсон.
— Это почему?
— Потому что теперь я опасный товарищ. Этот человек потерял все дело своей жизни. Он пропал, если вернется в Лондон. Если я верно понимаю его характер, то он употребит всю свою энергию на то, чтоб отомстить мне. Он высказал это во время нашего короткого свидания, и я думаю, что он сдержит свою угрозу. Я очень советую вам возвратиться к своему делу.
Конечно, старый военный и в то же время такой старинный друг, как я, не мог согласиться на подобного рода просьбу.
Полчаса мы проспорили об этом вопросе в столовой гостиницы в Страсбурге и в ту же ночь поехали дальше в Женеву.
Целую неделю мы бродили по прелестной долине Роны и затем через проход Жемми, еще покрытый глубоким снегом, пробрались в Интерлакен и Мейринген. Места были удивительно красивые; свежая весенняя зелень внизу представляла яркий контраст с девственной белизной снега вверху. Однако, я ясно видел, что Холмс ни на одно мгновение не забывал о тени, омрачившей его жизнь. В альпийских деревушках, в уединенных горных проходах, повсюду по его взглядам, пристально устремлявшихся на лицо каждого прохожего, я видел, что он убежден, что где бы мы ни были, нам не избежать опасности, следовавшей за нами по пятам.
Однажды, помню, когда мы проходили через Жемми и шли вдоль края меланхолического озера Даубен, с вершины горы оторвалась громадная каменная глыба и упала в озеро позади нас. В мгновение ока Холмс подбежал к горе и, поднявшись наверх, вытянул шею и стал осматриваться во всех направлениях. Напрасно уверял его проводник, что падение камней весной обычное явление в этой местности. Холмс ничего не сказал, но посмотрел на меня с видом человека, который видит исполнение своих ожиданий.
Но несмотря на постоянную бдительность, он никогда не бывал в подавленном состоянии. Напротив, я не помню, чтобы мне когда-нибудь приходилось видеть его в таком веселом настроении. Он постоянно возвращался к разговору о том, что если бы он мог убедиться, что общество освободилось от профессора Мориэрти, он с радостью закончил бы свою карьеру.
— Мне кажется, что я могу сказать, что не совсем бесполезно прожил жизнь, Ватсон, — говорил он. — Если бы моя деятельность закончилась хоть сегодня, я мог бы спокойно оглянуться на нее. Из более чем тысячи случаев, в которых я принимал участие, я не помню ни одного, где бы я помогал неправой стороне. В последнее время я более занимался проблемами, ставимыми нам природой, чем более поверхностными загадочными вопросами, за которые ответственен искусственный строй нашего общества. Ваши записки, Ватсон, закончатся в тот день, когда я увенчаю свою карьеру поимкой или уничтожением самого опасного и умного преступника в Европе.
Я расскажу все остальное в коротких, но точных словах. Я неохотно останавливаюсь на этом предмете, но сознаю, что долг требует, чтобы я не пропустил ни малейшей подробности.
3-го мая мы достигли маленькой деревни Мейринген и остановились в гостинице «Englischer Hof», которую содержал тогда Петр Штейлер старший. Хозяин был смышленный человек, отлично говоривший по-английски, так как он прослужил три года кельнером в Лондоне, в отеле «Grosvenor». По его совету 4-го мая после полудня мы отправились на прогулку в горы с тем, чтобы переночевать в деревушке Розенлау. Хозяин советовал нам непременно посмотреть водопад Рейхенбах, для чего надо было на половине высоты повернуть немного в сторону.
Это, действительно, страшное место. Поток, раздувшийся от таяния снегов, низвергается в страшную пропасть, из которой брызги подымаются вверх, словно дым от горящего дома. Пропасть, в которую падает поток, находится между черными, как уголь, скалами. Она суживается, образуя узкий колодезь, где вода кипит на неизмеримой глубине, и с силой выбрасывается вновь на зубчатые края горы. У человека кружится голова от несмолкаемого грохота и движения зеленой воды, беспрерывно извергающейся в пропасть, а также и от густой завесы брызг, вечно волнующейся и поднимающейся кверху, Мы стояли у края, смотря на сверкающую воду, разбивающуюся далеко внизу о черные скалы, и прислушиваясь к получеловеческим звукам, вылетающим из бездны вместе с брызгами.
Тропинка идет полукругом около водопада для того, чтобы дать полный вид на него, но она сразу обрывается так, что путешественнику приходится возвращаться по тому же пути, по которому он пришел. Мы только что намеривались сделать это, как увидели молодого швейцарца, бегущего к нам навстречу с письмом в руке. На конверте был адрес отеля, из которого мы только что вышли. Письмо было от хозяина ко мне. Он писал, что через несколько минут после того, как мы ушли, в отель приехала какая-то англичанка в последнем градусе чахотки. Она провела зиму в Давосе, а теперь ехала к своим друзьям в Люцерн, как вдруг у нее пошла кровь горлом. Вероятно, ей остается жить лишь несколько часов, но для нее было бы большим утешением видеть близ себя доктора англичанина, и если я могу вернуться… и т. д. Добряк Штейлер прибавлял в постскриптуме, что он счел бы мое согласие за большое одолжение, так как дама решительно отказалась принять местного доктора, и он вполне сознает, что на нем лежит большая ответственность.
Нельзя было отказать в просьбе соотечественнице, умирающей на чужбине. Но мне не хотелось оставить Холмса одного. Наконец, мы решили, что с ним останется молодой швейцарец в качестве проводника и спутника, а я вернусь в Мейринген. Мой друг намеревался пробыть еще несколько времени у водопада, а затем медленно спуститься с горы к Розенлау, куда я также должен был прийти к вечеру. Обернувшись, я увидел, что Холмс стоит, прислонясь к горе, и, сложив руки, смотрит на несущийся поток. Это было в последний раз, что мне было суждено увидеть его на свете.
Спустившись с горы, я оглянулся еще раз. С этого места нельзя было видеть водопада, но я разглядел дорожку, огибающую скат горы. По ней быстро шел какой-то человек. Его темная фигура ясно обрисовалась на зеленом фоне. Я заметил его и быстроту его хода, но скоро забыл о нем, спеша по своему делу.
Через час с небольшим я дошел до отеля в Мейрингене. Старик Штейлер стоял на крыльце.
— Ну, что? Ей не хуже, надеюсь? — поспешно проговорил я.
Недоумение выразилось на лице хозяина, и при первом содрогании его бровей сердце у меня замерло.
— Вы не писали этой записки? — спросил я, вынимая письмо из кармана. — В отеле нет больной англичанки?
— И не было, — ответил он. — Но на конверте адрес отеля! А! вероятно, записку написал высокий англичанин, приехавший после того, как вы ушли. Он говорил…
Но я уже не слушал объяснений хозяина. В паническом страхе я бежал вниз по деревенской улице к тропинке, с которой только что спустился. Спускаться мне пришлось целый час. Несмотря на все мои усилия, прошло еще два, прежде чем я снова очутился у водопада. Альпийская палка Холмса стояла, по- прежнему, у скалы, куда он поставил ее. Но самого Холмса не было и следа, и я напрасно звал его. Ответом мне был только мой собственный голос, повторяемый эхом окружавших меня скал.
При виде альпийской палки, я похолодел и чуть было не лишился чувств. Итак, Холмс не ушел в Розенлау. Он оставался на этой тропинке в три фута, с одной стороны которой высились отвесные скалы, а
