него были друзья, знакомые; с ними он поддерживал постоянную связь, им дарил дорогие вещи — к празднику, именинам тетушки, бабушки — по любому случаю, лишь бы создать видимость благовидного подношения. Чем дороже подношение, тем легче получить заказ от этого человека. Где-то в далекой республике появилась книга, о которой заговорили. Вадиму Петровичу звонят из издательства, просят зайти. Там ему как «известному» переводчику предлагают сделать художественный перевод. Не беда, что «известный» не знает языка автора, он на свой вкус подыщет «батрака», который переведет книгу построчно. «Батрак» грамотен, он филолог, он имеет хороший литературный вкус. Он делает подстрочник — в нем трудно что-либо изменить. Впрочем, и не надо ничего менять. Вадим Петрович не любит «батраков», оставляющих в тексте «ошибки». Вадим Петрович любит чистую работу. На каждой странице «известный» поправит по нескольку слов, и текст зазвучит «художественно». На пятистах страницах Вадим Петрович перемарает тысячу слов — при его темпах на это уйдет неделя. Да еще с месяц для приличия подержит рукопись в письменном столе. И перевод готов. «Батрак» получает четвертую часть гонорара, Вадим Петрович — остальные. Да плюс потиражные. Что ж, во все времена так водилось: труд художника- творца ценится во сто крат дороже.
В год отец «переводит» три-четыре книги. Сергей помнит названия каждой из них. Он слышит все телефонные разговоры, недобрые реплики заходящих на огонек друзей: «Златогоров умеет устраивать дела». А те, у кого язык поострее, прибавляют: «Златогоров — миллионер!»
Разумеется, они врут. Имей отец миллион — не хлопотал бы он так из-за каждой книги.
«Нет, я ничего не скажу Катюше про отца! Хватит и того, что уже сказал. Нехорошо родному сыну так честить родителя».
— Катя!.. Подойди сюда!..
Когда девушка подошла, Сергей с чувством наивной заботливости проговорил:
— Не стой долго на балконе, простынешь.
Катя подсела к Сергею, положила руку на валик дивана, смотрела куда-то в угол и долго ничего не говорила.
— Катя, что с тобой?
В ответ девушка покачивала головой, неотрывно смотрела в угол, едва обозначавшийся в полумраке.
— Ты должен быть здоровым… как все, — сказала Катя. — Я хочу… я верю…
Дверь в соседнюю комнату снова растворилась. Из глубины квартиры ворвалась музыка, смех и крики людей. Катя поднялась и некоторое время стояла молча у изголовья Сергея. Девушка не смотрела на него, не видела его глаз, но, казалось, слышала удары его сердца. «Зачем растравляю рану? — явился вопрос. — Нарушаю заведенный порядок, строй мыслей, чувств. Для чего?.. Ведь помочь парню невозможно! Если бы помочь ему было в силах человеческих — тогда иное дело. Тогда бы можно призвать волю, засветить веру, но тут никто ничего не может сделать: ни врачи, ни лекарства, ни его собственная воля. Вадим Петрович — и тот отступился. А уж он-то, живя в Москве, имея таких друзей, наверное, употребил бы все средства для оказания помощи сыну. Но средств таких нет, и не мне их изобретать».
Так думала Катя. И не ведала, не знала, какую перемену произвела она в душе Сергея. Он, казалось, только и ждал этих слов: «Я хочу… Я верю…» И когда Катя их произнесла, в нем все преобразилось, загудело жизнью, запело.
Сергей берется за брус, подтягивает себя на подушку. Достает из-под матраца полотенце, вытирает пот со лба. Стараясь быть спокойным, говорит:
— Катя, а я уж не так плох, как тебе кажется. Ты напрасно меня жалеешь. Я скоро поправлюсь и поднимусь совсем. Вот увидишь. Тогда приеду в Углегорск и приглашу тебя на танцы. Ты пойдешь со мной танцевать?
Катя повернулась к Сергею и не узнала его: так радостно, так счастливо он переменился.
— А я тебя не жалею, — произнесла чужим голосом. — Наоборот, уверена, что поправишься. У нас в деревне тоже так вот лежал парень. И тоже шесть лет. А сейчас встал. Работает комбайнером.
— Ты это серьезно? — спросил Сергей после некоторого молчания.
— Вполне. У нас в Углегорске доктор есть. Он и вылечил парня.
Последних своих слов Катя испугалась не на шутку. Она даже отстранилась от Сергея. «Никакого док тора не знаю. Зачем говорю?..» Хотела поправиться, выйти из ложного положения, но не нашла в себе сил сказать правду.
Сергей смотрел на нее с недоверием и удивлением.
Златогоров относился к категории людей, умеющих предвидеть события. Ни одно дело не начинал он без серьезной подготовки. А так как дела его преимущественно являлись денежными, то в них требовалась особенная осторожность.
— Катя, ты знаешь украинский? — спрашивал он гостью, стоя с ней вечером у двери балкона своей квартиры.
— Як жэ можна нэ знаты свою ридну мову?..
— Можно, Катя. Бывает, что и родного языка человек не знает. Даже среди нас, литераторов, есть такие.
Вадим Петрович присел на подоконник, смерил Катю ласковым изучающим взглядом, просительно кивнул ей:
— Спой что-нибудь на украинском языке.
— Что вы!.. Какая из меня певица?..
Она прижалась щекой к двери, зарумянилась от смущения. Взглянула на Сергея, не сводившего с нее глаз, застеснялась еще более.
— Не отпирайся, ты славно поешь, — настаивал Вадим Петрович, — я слышал.
— Разве я пела у вас?
— Не пела, так напевала. Все равно славно. Особенно на украинском. По мне, так нет ничего милее украинских песен.
— Вы любите? — обрадовалась Катя, находившая свои родные песни самыми лучшими на свете.
— Люблю, — серьезно сказал Вадим Петрович и обратился к дочери: — Майя, сядь за пианино.
Майя не однажды аккомпанировала Кате в Углегорске и знала ее любимые песни.
— Играй новенькое, — попросил отец.
Майя рассеянно ударила по клавишам. Повернулась к Кате: — «Рушничок», что ли?
Катя согласно кивнула. И когда Майя взяла первые ноты — подошла к ней, положила руку на плечо и запела. Вначале тихо, затем громче и громче. Она пела песню, которую любила и во время исполнения которой забывала о слушателях, о том, что, может быть, поет не совсем верно, не так, как бы спела настоящая певица. Катя пела родную песню на родном языке. Детство ее прошло в деревне, там знают один единственный язык — свой, украинский, близкий сердцу. Катя произнесла на нем первое слово и до шестнадцати лет говорила только на родном языке. В каждом ее слове слышался аромат не приглаженной городом речи — той распевной, льющейся украинской мовы, которую она восприняла от деда и бабы, матери и отца.
Вадим Петрович, скрестив руки на груди, стоял в величавой позе, бездумно смотрел на Сергея. Сергей не смотрел ни на девушек, ни на отца — лежал, отвернувшись к стене, закрывшись книгой. Он знал, что на него смотрит отец, стыдился закипавших у ресниц слез, старался скрыть волнение. Отец же хоть и смотрел на Сергея, но думал о своем. Украинская речь ласкала его слух, была понятной. В издательстве
