Константин овладел ею грубо и бесцеремонно. На протяжении всего соития он молчал и только скрипел зубами. Ему было очень хорошо. Ему было очень плохо. Он яростно охаживал подставленный зад и чувствовал, как на глазах выступают слезы. Они были солеными, как тюлька в проклятой душегубке.
Соль и горечь. Горечь и соль.
Одеваясь, Клава то и дело поглядывала на окна. Затем уселась перед зеркалом со шпильками в зубах. Константин наблюдал за ней, испытывая приятную истому и усталость. Так он незаметно уснул. Снилась ему какая-то неприглядная серая местность с кривыми чахлыми деревцами и высокой травой. Константин брел куда-то, настороженно озираясь. Все вокруг дышало близкой опасностью.
«Медведь?» – ужаснулся он.
И точно, перед ним тотчас зашевелились деревья и кусты, сквозь которые с шумом продирался исполинских размеров зверь. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Константин бросился наутек, но ноги путались в траве, мешая развить необходимую скорость.
Постанывая от усталости и страха, он кое-как взобрался на пригорок, а уж оттуда припустил в полную силу, радуясь, что трава больше не мешает бегу. Но, уже почти выбравшись из предательского леска, вдруг похолодел, сообразив, что медведь не отстал, а просто двинулся в обход и теперь поджидает Константина внизу, скрываясь за редкими зарослями.
«А-а-а!» – заорал он, пытаясь остановиться.
Безрезультатно. Ноги сами несли его навстречу опасности. Спасения не было, приближался конец.
Задохнувшись в предсмертной тоске, Константин замычал, задергался и наконец разомкнул непослушные веки. Прямо над ним стояла рыжая дочь Клавдии с занесенным над головой топором.
– Я тебя предупреждала, урка, – сказала девчонка.
Топор обрушился на него. В последний момент перевернулся вниз обухом, но Константин этого не заметил. Мрак поглотил его. Беспросветный, всепоглощающий мрак.
Глава 8. «Что-то с памятью моей стало…»
Приступ ужаса, охвативший его, обернулся удушьем. Звук, с которым он втянул воздух, был страшен, как хрип умирающего, но Константин не умер – наоборот, он очнулся, воскрес.
Поначалу окружающий мир состоял из сплошного белого потолка. Несмотря на скудное освещение, Рощин отчетливо видел стыки между оштукатуренными плитами, видел мельчайшие трещинки, желтоватые потеки, неровности и шероховатости; видел даже мушиные трупики, скопившиеся внутри матовых плафонов. Но сообразить, почему все это нависает над ним, не получалось. Что за потолок? Откуда он взялся? Когда и каким образом?
Так и не найдя ответа на свои вопросы, Константин прислушался.
– В детстве, – бубнил унылый голос, – я пересчитывал спички в коробке. Круглая цифра никогда не выходила. Почему-то спичек всегда было нечетное количество.
В своей монотонности голос превосходил перестук дождевых капель по жестяному подоконнику. Константин по-прежнему смотрел в потолок, но знал, что подоконник – ржавый, а разбухшие оконные рамы не закрываются на все шпингалеты. По комнате гулял сквозняк. Было прохладно и все равно душно. А голос не умолкал, усугубляя тягостную атмосферу:
– Иногда спичек было шестьдесят три, иногда – шестьдесят одна, иногда – пятьдесят девять…
– Иногда пятьдесят семь, – подхватил молодой голос, задорный и злой одновременно.
– Совершенно верно, – с достоинством подтвердил рассказчик. – И вот я считал, а сам рассуждал: отчего так получается? Спичек может быть и шестьдесят три штуки, и пятьдесят семь, а цена у них всегда одна: копейка за коробок. Странно, думал я, очень странно.
– Что же тут особенного? – удивился молодой.
– Так ведь тетрадка стоила две копейки, а листов в ней было ровно двенадцать – не тринадцать и не четырнадцать! Правда, были еще тетради по восемнадцать листов, но стоили они уже по три копейки. Хоть в клеточку, хоть в косую линеечку, без разницы.
– Ты мне мозги своими клеточками и полосочками не пудри, Палыч, ты мне лучше вот что скажи: Люська на физию как? Нормальная деваха?
– На вкус и на цвет товарища нет, – уклончиво произнес унылый.
– И все-таки? – не унимался молодой. – На ощупь вроде Люська при всех делах, а как с виду? Не страхолюдина?
– В моей молодости было такое мороженое в стаканчике, фруктовое. Ты не поверишь, но стоило оно семь копеек…
– Опять двадцать пять! Ему про Кузьму, а он про Ерему…
– Так вот, – невозмутимо продолжал рассказчик, – одним фруктовое мороженое нравилось, они просто без ума от него были. А мне подавай либо «Ленинградское» за двадцать две копейки, либо «Каштан» за двадцать восемь.
– При чем тут Люська?
– С зазнобой твоей аналогичная история. Кому – жирная гузка, кому – спелая арбузка.
Константин весь покрылся испариной, пока сумел вывернуть шею, чтобы краешком глаза взглянуть на беседующих мужчин, а увидев их, испытал облегчение, почти такое же острое, как в тот момент, когда вынырнул из кошмара. До сих пор оцепенение, в котором он находился, представлялось ему результатом паралича или даже смерти. Удостоверившись, что вокруг нет ни трупов с бирками на окоченевших ногах, ни даже пьяных санитаров в мясницких фартуках, он охнул и обмяк. Хотелось потрогать повязку, плотно охватывающую лоб, а еще сильнее хотелось перекреститься, но сил пока что было маловато. Их хватило лишь на поворот головы.
– Кажись, наш третий пассажир очухался, – оживился парень, допытывавшийся у собеседника про Люську. – Слышу, торкается. У меня слух теперь ого-го! Муху за километр слышу.
Обладатель острого слуха предстал перед Константином в виде тощего силуэта на фоне окна. Плотный кокон бинтов превращал его голову в подобие белоснежного яйца, вертикально торчащего из пижамы, а пижама та была хоть и полосатой, как роба узника концлагеря, но, несомненно, больничной.
– Теперь сутки напролет будет возиться, дырк-дырк, – ворчливо заметил второй обитатель палаты, пожилой плешивый мужчина в халате, пристроившийся рядом с парнем. – А койка у него скрипучая, спасу нет.
– Я в больнице? – спросил Константин, с трудом ворочая языком.
– А ты предпочел бы в морге очнуться? – весело спросил парень. – Размечтался! Тебя как звать, мечтатель? Я Вадик, а это Палыч, наш счетовод.
Представляя соседа, он фамильярно похлопал его по голове.
– Эй, полегче! – возмутился Палыч. – У меня башка, знаешь ли, не сменная. Одна на все случаи жизни, а ты по ней колошматишь!
– Я по плечу хотел, извини, – сказал Вадик.
– Хотел он, – буркнул Палыч, слюнявя пальцы, чтобы пригладить пряди волос, нитями протянувшиеся от уха к уху.
– Здорово она меня огрела, – прошептал Константин. – Любит мамку. Не дает в обиду.
– Что? Говори громче, а то бормочешь под нос, как умирающая лебедь. – Дружелюбия в голосе Вадика заметно поубавилось. – Тут некоторым похуже, чем тебе, а они держат хвост пистолетом.
– Это точно, – подтвердил Палыч.
– Скоро оклемаюсь, – выдавил из себя Константин, еще не вполне уверенно управляющий голосовыми связками.
– А ты небось по пьяному делу здесь очутился? – предположил Вадик. – Нажрался – и степь да степь кругом?
– В мое время, – сказал Палыч, – «Московская» шла по три рубля шестьдесят две копейки, а «Экстра»
