– Василий! – вознеслось над кряхтением барака. – Урок укоцали!!!
Я вздохнул и отвернулся к стене. Не то слово – укоцали. Прямо скажем, укандохали – грубо, цинично и безнравственно. А незачем кому попало делегировать полномочия.
Заскрипели чьи-то кости.
– Слышь, парень, это мое место, – равнодушно сообщил сирый обитатель с покатым профилем и обширными поражениями кожи. – Иди, ложись на койку Сеньки Хазова – отмучился он надысь, царствие ему небесное.
– Подожди минутку, – пробормотал я. – сейчас меня и так унесут отсюда. Вперед ногами.
– Чвыр, тявкни телеграмму Власию! – загремел старший. – Всем искать урода! Где он, падла?!
Вертухай что-то лихорадочно забубнил в рацию, а старший как-то подозрительно замолчал. Я сжался. Нетрудно разглядеть инородное тело в нехарактерном одеянии, скрюченное на нарах у окна. «Сейчас начнется», – тоскливо подумал я.
Раздались зловещие шаги. Кряхтение расползающихся по койкам рабов резко смолкло. Я активно работал ушами – если воздух рассечет приклад, хорошо бы среагировать. Второй черепушки мне природа не отпустит, а веселых ощущений на первом этапе «обработки» можно и избежать.
– А ты у нас напористый змей, фраерок? – ехидно и почти по складам произнесли за спиной.
– Ага, бесстрашный, – согласился я, не поворачивая головы. – Только парни ваши сами покончили с собой. От удивления. Я тут ни при чем.
– А ну, сурло поверни, скотина! – взревел вертухай.
– Дай ему по чавке, Васек, дай!!! – вопили подчиненные.
У меня с рождения отсутствовал комплекс жертвы. Не обзавелся как-то. Может, это и нормально с точки зрения собственного достоинства (и не только собственного), но для здоровья явно не поддержка. Я резко перекатился на левый бок и нанес превентивный удар – массивным «милитаристским» каблуком – точно в бляху с морским якорем, увенчанным пятиконечной звездой! Противник заорал, как паровозный гудок, выпучив гляделки. Крепкий дядя в защитном, обладатель копченого загара и трехдневной брутальной небритости. Завершая недоделанное, я ударил второй ногой, одновременно спрыгивая с нар. Вертухай перелетел через соседнюю шконку, треснулся башкой. К сожалению, вместе с дядей улетел и автомат. Прыгать поздно. На меня летели двое, расшвыривали не успевших отодвинуться «резидентов». Восхищенно вякнула Масяня – местная шалава. Я схватился за ближайшую неструганую укосину, поддерживающую настил верхнего яруса, выдрал с мясом, то бишь с гвоздями, отчего соплями склеенное «спальное» место ухнуло вместе с лежащим. На него и налетел, красиво запнувшись, ревущий вертухай. Рожа красная, клюв тупой, как у страуса – по клюву я и врезал, размахнувшись, увесистой деревяшкой. Long live военная прокуратура! (у нас и герб красивый – двуглавый орел, примостившийся на щите с гордой надписью «ЗАКОНЪ»). Последнее, что помнил, – ревущая желтозубая пасть, окрашенная кровью, а потом меня накрыло потное тело, перелетевшее через нары, и мы оба подались в пучину…
Меня лупили слаженно и без фантазии – на том этапе, который я запомнил. Пинали сапожищами – по ребрам, по ногам, по ответственным жизненным органам. Продолжали и после: в сознании остались злобные крики: «Не убивать!», «В сучью будку его!» – но удары продолжали сыпаться, и только зычный окрик вынудил истязателей прекратить избиение.
– За кого оттягиваетесь, уроды?! За этих подонков? Да у нас этого дерьма, как грязи!..
«Да уж, – отметилось в сознании, – много у нас хороших и верных товарищей в соседнем дворе…» После этого я капитально выбыл из игры, и последующие события происходили без моего непосредственного участия.
Начинались безрадостные деньки. Очнулся я в зловонном подвале в тоскливом и гордом одиночестве. Карцер, «кичма», «мазуха», «крикушник», «сучья будка» – разнообразен и удивителен русский язык. Мысль о том, что в своем личном карьерном плане я еще не прошел последнюю ступень, бурной радости не доставила. Самочувствие было мерзопакостное. Такое ощущение, будто я подогреваю кипятильником воду, сидя в ванне. Тело ломит и стреляет. Ливер всмятку – как не вспомнить пресловутую лихорадку Эбола, превращающую внутренности своих жертв в кровавую кашу? Подстилку под меня не подстелили – я лежал на благоухающем земляном полу. Стены – из того же материала, да, подозреваю, и потолок, в котором было проделано крохотное лисье отверстие. Вместо туалета – смрадная яма в углу. А еще в подвале имелась дверь, закрытость которой я проверил в первые же минуты после пробуждения, что было поступком, безусловно, глупым, но покажите мне узника, который не подергал бы закрытую дверь…
Первые часы я обходился без включения мозгов. Тонул в беспамятстве, приходил в себя, ужасался, снова уходил. Являлся молчаливый ангел и делал мне холлотропное дыхание – вводящее в транс и помогающее достать из подсознания воспоминания раннего детства, даже до рождения. На кой черт мне это надо? Я вспомнил первую любовь в детском садике по имени Вероника – чудо с пышными бантами. Неуемную страсть четвертого класса, гордую дщерь завуча с орлиным взором, которая влюбилась совсем в другого, выскочила замуж в восемнадцать лет, через пару пятилеток пыталась покончить с собой, избралась депутатом горсовета, а закончила в доме для умалишенных, причем все этапы протекали именно в означенной последовательности: депутатство располагалось между попыткой к суициду и сумасшествием…
Неизвестно, чем бы закончилось это погружение в ретроспективу, не явись ко мне сердобольные люди, которые пнули меня по почкам и покормили. Открыв глаза, я обнаружил удаляющиеся сапоги. На полу обозначилась миска с недоваренной перловой кашей (бронебойкой, как говорят на зоне). В миске стояла и не падала деревянная ложка с обкусанными краями. Я сжевал подношение в один присест. Потом добрался до двери, начал колотить и требовать добавки. Пять минут спустя явились сердобольные люди, поставили вторую миску, первую забрали и, забыв треснуть по почкам, удалились. Прежде чем закрыть дверь, замыкающий обернулся и как-то пытливо начал меня осматривать. Этот индивид был опрятно одет, чисто выбрит, автомат держал почти по-уставному. На мгновение показалось, что он желает что-то сообщить. Но человек передумал, вышел прочь, лязгнул засов.
И опять потянулось бессмысленное существование. Принесли воду в бидоне, буркнули, что это на четыре дня. Я открыл было рот, чтобы выразить негодование, но мне в грубой форме посоветовали его закрыть, а не то у охраны испортится настроение. Вода отдавала болотом. А ночью я очнулся от лютого холода – вскочил, забегал от стены к стене, пытаясь согреться, успешно реанимировал подживающие болячки, а когда организм взмолился о пощаде, сел на пол, отдышался и вскоре заново начал обрастать коркой льда. Ночь прошла в кромешных мучениях. Утро я встретил на корточках, в дрожащем виде, жадно ловя в окне лучики восходящего солнца. Через полчаса стало жарко…
Смысл пытки постепенно усваивался организмом. Не совсем понятный феномен, но факт очевидный: ночью карцер становился лютой морозильной камерой, днем – русской баней с мокрым зловонным паром. Единственное приличное время – ближе к вечеру, тот самый отрезок времени, когда меня швырнули в эту «сучью будку»…
Время постепенно превращалось в прямую, прорезающую пространство. Машинально отмечались восходы, закаты, ночные «зарядки», дневные «сиесты», когда я лежал не шевелясь и обливался потом. Одна и та же каша в миске, дырка в углу, пристроиться над которой равносильно сложному цирковому номеру. Организм не может найти покоя, мозг не в состоянии работать – человек катастрофически тупеет, озабочен лишь одним – выжить…
В один из дней меня лишили каши. Издевались, вероятно. Или еще один новаторский метод, как легко и без хлопот сломить волю арестанта. Я стучался в дверь, кричал, что незачем ломать мою волю, она и так сломана, пускай мне лучше принесут чего-нибудь поесть. Через пять часов явились хмурые типы в полувоенном прикиде и брезгливо на меня уставились. Срывающимся голосом я объяснил им, что человек обязан систематически питаться (получилось, как у Брежнева: «сиськи-масиськи»), и зачем меня вообще держать в этой вонючей дыре, когда гораздо проще пристрелить, а если по какой-либо причине жалко патронов (вот полпотовцам, например, было жалко) – показательно забить мотыгой.
– Он по-прежнему пытается шутить, – угрюмо буркнул опрятный цербер.
– Но уже меньше, – ковыряя пальцем в носу, сказал второй.
– Мы сегодня есть будем? – поинтересовался я.
Не думаю, что удар по загривку, которым меня очень резко и нежданно обесточили, облегчил парням задачу по моей транспортировке. Я бы и сам дошел – куда угодно, лишь бы подальше от карцера. Но тем не
