проруха. Тебя же не интересует вопрос, кто меня сюда упек и почему я проворонила такое бесславное падение в зените бизнеса?
– Сапожник без сапог, – вздохнул я. – Послушай-ка, Масяня, если ты такая вся из себя проницательница…
– Прорицательница, – поправила «старуха». – Бывшая.
– …Ты должна представлять, что случится со мной в скором будущем. Ну, так, ради смеха…
– Я не знаю, – помедлив, призналась женщина. – Нет, касатик, я, серьезно, не знаю… Туман клубится перед глазами – плотный такой, дурной, темные силы высвобождаются, не дают прорицать… Не та я уже, не вижу через мглу… Но в одном могу тебя уверить – сегодня ночью ты не умрешь. Не излучаешь ты сегодня предсмертной ауры, успокойся, уж я-то чувствую. Подожди до завтра.
Я открыл было рот.
– И не трахнешь ты сегодня меня, не переживай, – махнула костлявой дланью колдунья. – Это я так, чтобы тоску нагнать, спросила. Вы, мужики, создания дохлые. Наломаетесь за день, только и способны стакан до рта донести.
– Прости, Масяня, – смутился я. – Не смогу я сегодня, ты же не глупая, понимаешь… Слушай, а ты знаешь, что ученые обнаружили мужской климакс – снижение уровня половых гормонов при достижении определенного возраста или стрессовой ситуации? Андрогенная пауза называется.
– Юморист ты, герой… – Рабыня издала пугающий клекот. – Ладно, не буду тебе докучать, набирайся сил, медитируй. Пожелай нам всем счастливо загнуться.
– Вас освободят, – хмуро буркнул я. – Мы пробьемся, Масяня, расскажем людям об этом жутковатом местечке, и вас непременно освободят.
– Верю, касатик, – в глазах рабыни засияла грустная смешинка. – Но прежде чем это произойдет, ты станешь героем местного эпоса, причем героем не таким уж положительным. – Она потянулась ко мне, положила руку на предплечье – очень странно, но я не чувствовал отвращения. – Представь, касатик, что произойдет в этом сраном бараке после твоего побега. Охрана озвереет, расстреляют каждого десятого, если не пятого, режим ужесточат до полного абсурда – а ради чего такие страдания? С подводной лодки не убежишь, дорогой мой, океан кругом…
Ветер волок набухающие тучи. В отдалении грохотал гром, молнии озаряли оконные решетки. Меня не тронули прощальные слова Масяни. Жить в дерьме во имя сомнительного спокойствия окружающих? Какое же тут спокойствие, если люди гибнут практически каждый день?
– Луговой, не пора? – поднял голову Хомченко.
Шевельнулся Шмаков через нары – вспыхнули глаза.
– Пару минут терпим… – Я отмерял мгновения, как секундомер. Одиннадцать тридцать пять. А вдруг фургон опоздает? (Версию, что он вообще не придет, рассматривать даже не хотелось). Положим охрану в бараке, куда бежать? А вдруг, не приведи бог, с пальбой? В том-то и дело наше безнадежное, что из барака не слышно, подъехала ли к подсобкам машина…
– Слушай, мужики… Пойду первым, вроде как в сортир, пульну отвод… в смысле (наблатыкался по жаргонным словечкам), отвлеку этих громозек, а там и вы подтягивайтесь. Но не топайте, ради бога, как на плацу в парадный день…
– Дуй, Михаил, – азартно зашептал Шмаков. – Наваляем этим упырям по первое число…
Адреналин кипел, как металл в домне. Я брел по освещенному проходу – руки плетью, в голове хорал. Обстановочка в бараке – бледная копия армейской. Нары обрывались, далее – коридор. Каптерка, как в казарме. Вместо Ленинской комнаты – пустой бокс без окон, вертухаи там тренируются с живыми «грушами». Канцелярия «ротного» – десятника Василия, который после отбоя вроде бы куда-то умотал (вертухаям предоставлялось общежитие километрах в трех к югу, где они и проводили свободное от службы время). Вместо «сушилки» и «бытовки» – каморка с раскладушкой; там, где у защитников Родины оружейная комната – освещенная дежурка. Длинная стойка со встроенной дверцей…
Чвыр и Гонорея самозабвенно лупились в карты. Побрякивали пивные бутылки («Варштайнер» пьют, – отметил я с завистью). Три бутылки благополучно усидели – явно не последние.
– Умора, блин… – заливался жиденьким хохотком Чвыр. – Вот гляжу я на тебя, Гонорея, и сразу понимаю, что голова – это кость.
– Да пошел ты на хрен, умник, – отругивался проигравший. – Сдавай по новой, щас мы тебя уделаем…
Я негромко кашлянул – как бы невзначай.
– На месте стой – раз-два, – среагировал Гонорея. – И куда это мы, уважаемый, путь держим?
Напарник, вытаращив мутные глаза, присосался к бутылке. Сыто срыгнул.
– Дык, в туалет… – потупился я.
– Бегом!!! – завопил Чвыр, сдергивая с плеча автомат. Вздрогнула подтянутая пивная шеренга. Я рванул с высокого старта, согнув руки в локтях. Влетел в окутанный специфической вонью клозет, захлопнул дверь.
– Какого хрена?! – взревел прильнувший к толчку Мамон.
Натуральный Громозека. Дело правильное – пива в животе не утаишь… Ну что ж, по крайней мере, понятно, куда подевался третий вертухай из присутствующих в бараке. Калькуляция (столбиком) протекала машинально: двое за пивом, третий у дырки, двое на вышках, еще трое в обществе Райнова сгружают продукты и вытягивают трупы из подвала…
А дальше события неслись с такой скоростью, что просто дух захватывало.
– Пописать, – признался я и сделал робкий шаг.
Не знаю уж, чем ему не понравилось мое доброе интеллигентное лицо, он быстро упрятал в штаны свое срамное хозяйство и сдернул автомат. Впрочем, роли это уже не играло – за неповоротливость надо платить. Я ударил так, что костяшки кулака загудели, треснула кость (не моя), оппонент от боли выпучил глаза и, сделав оборот по правилу буравчика, хряпнулся мордой. Синдром внезапной смерти.
Или нет?
Пожалуй, нет. Рановато думать о смерти. Я сорвал с него чудом удержавшийся автомат и истошно взвыл:
– Не бейте меня!..
Снаружи пьяненько загоготали. Правильная реакция. Громила застонал, выхаркивая сгусток крови, когда я снайперски врезал прикладом по шейным позвонкам. А вот и синдром внезапной смерти. Что за пагубная страсть – мочить в сортире кого ни попадя?
Великий недочет Михаила Тимофеевича Калашникова – в его творении практически невозможно бесшумно загнать патрон в ствол. Будешь делать это тихо – он просто не загонится. Я сделал это резко – и выметнулся из сортира, согнувшись в три погибели. Расслабленные вертухаи еще не повалили из дежурки, хотя уже топтались у порога. Навстречу по проходу с физиономиями отпетых лунатиков топали Шмаков и Хомченко (и где они нахватались этой гадости?). Я прижался к стене и очень вовремя: вылупился сыто рыгающий Чвыр, вскинул укороченный «калаш».
– А вы куда, скоты безмозглые?..
Не очень выигрышная диспозиция. Гонорея в дежурке, его не видно, и чем он там занят – поди разберись. А Чвыр повернет голову, обнаружит периферийным зрением сплюснутое тело, непроизвольно станет палить…
Сообщники забормотали о малой нужде, которая всегда нагрянет, когда ее не ждешь; я решил не тянуть резину, метнулся на упреждение, посылая казенник в изрытую оспой челюсть.
Рожу Чвыра качественно перекосило, с такой вот перекошенной рожей он и въехал в косяк. Вяло заструился на пол. Я метнулся в проход, не дожидаясь, пока он разляжется. Естественная защита, лучше не придумаешь. А дальше – отдельные вспышки с частотой один кадр в секунду. Гонорея вырастает над столом с отвешенной челюстью. Бутылка делает опасный крен, рука фиксируется на автомате, который лежит на столе. Не успевает разбиться бутылка, как разражается стрельба: вспышки пламени вырываются из ствола с пламегасителем. А мне тяжеловато взгромоздить автомат поверх плеча перекошенного Чвыра, который не спеша продолжает сползать на пол. Кусочки свинца дерут униформу, Чвыр вопит, давясь кровью, а я вынужден убраться за косяк, чтобы не убили. Шмаков подхватывает с пола безхозный автомат, делает прыжок, перелетая открытое пространство, короткая очередь в проем. Эффект достигнут – слава
