Но они не решались меня покинуть, скорчились в траве, хныкали. Я улетел за дерево, успев нажать на курок, и получил в ответ из всех стволов. Демоны приближались, ползти по траве не хотелось, увидят. Плевать на все: я приподнялся на колено и строчил, пока не опустошил магазин. Что-то быстро он иссяк. Я повалился на бок, зашарил в подсумке – пусто! Когда успел извести?
Кляня себя за расточительность, я нырнул под дерево. Груда железа валялась рядом с обугленным телом. Молния на славу потрудилась… А ведь действительно надежда умирает последней! Я нащупал обгорелый подсумок на поясе покойного, он был пустой, как остаток моей никчемной жизни. А рядом? Может, выпало? Я сел на корточки, шарил по земле, загребая мокрую листву, натыкался на комья глины и делал вид, что не слышу, как сзади приближаются демоны. А они уже не стреляли – зачем стрелять, если можно повеселиться? – похмыкивали, гоготали, отпускали плоские шуточки. Удар прикладом в теменную область швырнул меня на обгорелые останки. Я сполз с мертвеца, перевернулся на спину, закрыл глаза…
– П…ц, хорьки, накрылись ржавым тазиком…
– Кончай его, Петро, чего таращишься? Красивше вряд ли станет.
Они отвязно гоготали. Потом их внимание переключилось на пытавшуюся удрать Ульяну. Ее били по рукам, затыкали рот, кто-то забрался девчонке под свитер, погрузился в изыскания.
– Дерьмо, не баба, тоща, как швабра, щупать-то противно… Тэ-ээкс, а где вторая? Вот она, мужики! Смотри-ка, поупитаннее будет…
– Не хрен смотреть, Гадюка, они парней наших убивали. Кончай хорька, а с бабами развлечемся, да туда же их, пущай волчата тешатся… Ну что сидишь, шарами лупаешь, корова? Руки подними, сымать с тебя будем одежонку.
Она умоляла, сопротивлялась. Голова напоминала раскаленное солнце. Я был вялый, как после бани. Мучительно пытался расклеить глаза, приподняться. Славно врезали, черти…
Фонари плясали танец святого Витта. Трое гавриков в камуфляже, страшные, как черти, измазанные, как свиньи, измывались над девчатами.
– Хорек, а ты куда собрался? – изумился плечистый детина, поднимая автомат. – Ну ладно, если так торопишься…
Одиночный выстрел прозвучал из леса.
Детина подломился, как распиленное полено. Второй от страха присел, зашарил стволом по окрестной темнотище. Третий поступил радикальнее: схватил Машу за горло, начал с ней кружить, стреляя в пустоту короткими очередями. Но ночной снайпер был хорошо подготовлен. Прозвучал второй выстрел: кровь брызнула из плеча, детина заверещал, отпуская Машу, схватился за пробитое плечо. Третий выстрел – точно в лоб – опрокинул его навзничь. Уцелевший клацал зубами от страха, продолжал вприсядку вращаться. Снайпер откровенно забавлялся. Четвертый выстрел – пуля разбила коленку, но мучения противника не доставляли стрелку приятных ощущений – последний выстрел, и мерзавец благополучно издох.
Тишина воцарилась в окрестностях поляны. Если снайпер просто развлекался, ему ничто не мешало отстрелять уцелевших. Мы сидели в нелепых позах, затаив дыхание. Кажется, кто-то шел в нашу сторону. Чавкала сырая земля. Приближалась очень странная фигура. Ее одеяние трудно было назвать камуфляжем, и все же оно выполняло маскировочные функции (насколько защищают лешего его лохмотья). Физиономия разрисована сажей, глаза горели победным блеском.
– Фу… – брезгливо произнес забавный персонаж знакомым голосом, – ну и вонища от него…
– Удельная масса, – пояснил я, – обделался от страха… Слушай, парень, – я чувствовал, что, кабы не обилие мертвых за одну ночь, впору расхохотаться, – тебе еще волчата не улыбаются, как старому знакомому?
Дальнейшие события я помнил нечетко. Мы шли по лесу, перед глазами болталась увешанная «маскировкой» спина спасителя, за спиной пыхтела женская часть отряда. Холмы, заросшие лесом, чередовались топкими низинами, вырастали каменные «стоунхеджи», овраги, заваленные толстыми паданцами и заросшие всем, на что горазда тайга. Местами растительность становилась куцей, похожей на чахлую флору лесотундры (что было символично: если идти безоглядно на север, то когда-нибудь обязательно упрешься в лесотундру). Сознание бастовало. Я помнил, как мы пробирались какими-то каменными завалами, смыкались скалы, оставляя светлеющий просвет над головой. Повсюду только камень – холодный, безмозглый. Петляла тропа, убегая в разлом скалы. Пологий спуск, сухие ветки из расщелин, журчание ручейка. Трещал костер, в который кто-то подбрасывал хворост, и щемящее, болезненное, пронзительно сладкое тепло охватывало тело… Сон, в который я свалился, как в болото…
Состояние было примерно такое же, как в разгар гриппа. Мне снилось, как народ стекался ко мне на похороны. Клали венки, незнакомые женщины и мужчины кидались в меня землей, а Ленька Аристов кричал, что он не хочет в меня кидаться, поскольку Зинка ему по секрету сообщила, что однажды со мной переспала, я пытался уверить его, что это не так. Булдыгин дергал Леньку за рукав, уверяя, что покойник требует уважения (не требовал я никакого уважения), ведь он же не отказывается бросать в меня землю, хотя точно знает, что и с его Алевтиной Павловной я однажды переспал (а вот это уже полная фигня!). Не знаю, чем закончились мои похороны и сколько водки было выпито на поминках, поскольку я проснулся и увидел на вершине скалы зловещий силуэт кошачьего животного. Хищник пристально смотрел на разбитый под скалой лагерь. У него было крепкое туловище, толстые лапы, кисточки на остроконечных ушах. Неподвижный, готовый броситься. Тихий ужас на лапах ночи… Клянусь, это был не сон, и куда подевалось животное, я совсем без понятия. Проснувшись снова, я в страхе уставился на скалу, но там уже никого не было. Ветер свистел по верхам…
Когда я очнулся окончательно, хозяйничало утро. Снова трещал костер – благодаря невысокой горке сушняка дым не вился клубами в небо, а расплывался на малой высоте. Я лежал в уютной канаве между валунами, наслаждаясь теплом от прогретой земли. Под головой ворочался рюкзак, в организме – никаких восстаний.
Картина была мирная, комфортная, о былом экстриме напоминали лишь три автомата, составленные пирамидой. Девицы ворочались под одеялом из можжевельника, уже не спали. С обратной стороны скалы, за которой журчал ручеек, появился леший. «Фирменные» шкурки он уже скинул. Боевой раскрас смыл. Но физиономия была суровая, сказать нечего. Одет в затрапезное солдатское обмундирование. Сапоги покрыты героической пылью, руки огрубелые, ногти обкусаны. Повесил котелок с ключевой водицей на ветку меж рогатин, перевернул подгорающую тушку какого-то примитивного животного и уставился на огонь потешным взглядом роденовского мыслителя.
– Рядовой Балабанюк… – хрипло вымолвил я, – можете не вставать… Позвольте выразить вам благодарность от лица уцелевших за то, что… – Я помялся. Выходило очень уж сложноподчиненно. – В общем, сами знаете за что.
Боец с достоинством покосился в мою сторону и отделался царственным молчанием. Потом снисходительно кивнул. Помолчали.
– Слушай, Сашка, – не выдержал я, – неужели за две недели ты ни разу не отравился ядовитыми ягодами?
Пацан заливисто рассмеялся.
– Пытался, Михаил Андреевич. Но организм у меня какой-то патологически всеядный – поглощает все и с аппетитом переваривает. Вы знаете, со мной вчера затмение мистическое случилось. Услышал выстрелы и сразу о вас подумал – не поверите! Ночевал я там неподалеку – расщелинка в овраге со всеми удобствами – дикари проживали, да, видимо, не сложились у них отношения с этой местностью, ушли в другие земли… как рванул со всех ног на выстрелы – глядь, и вправду вы.
– Святая Богородица, Балабанюк… – простонала кучка можжевеловых веток. Медленно, как зомби из захоронения, выросла Маша. Уселась, раскудлаченная, изумленно воззрившись на неожиданного спасителя. – Лопни мои воспаленные глаза… Рядовой Балабанюк, одичал-то как, бедненький… А я-то думаю, что за гоблин нас на буксире тащит? Голос знакомый, а кто такой – не соображу… Родненький ты наш… – Она неловко взгромоздилась на корточки и поползла к смущенному пацану, чтобы облобызать его и окончательно вогнать в краску.
– Я тоже так хочу… а заодно и познакомимся… – Покосившись на мою смурную физиономию, Ульяна поползла навстречу возвращающейся Маше и чуть не завалила совсем уж загрустившего парня.
