терпеть это жутковатое соседство…
– Послушайте… – аукнулась идущая последней Ульяна. – А вы уверены, что этот леший не заманит нас в ловушку? Он такой подозрительный, странный какой-то… Ой, меня собачка Баскервилей обнюхивает, я боюсь ее…
Моргун не оборачивался. Мы прошли по живописным лужайкам – мимо сараев, бревенчатого омшаника-полуземлянки, крытого мохом, поленницы дров под навесом, загнанного в чурбак топора, остановились недалеко от приземистой избушки с покатой крышей и замазанной глиной дымовой трубой. Моргун сермяжно крякнул и насмешливо обозрел потрепанное войско.
– Идите туда, – показал он пальцем. – За бурьяном мостик через ручеек, переправитесь – и краешком околка к распадочку между скалами. А там уж не моя территория. Идите куда знаете.
Я замялся.
– Что-то не так? – смастерил хитрую рожицу пасечник. – Может, медку хотите?
– Не хотим, спасибочки, – поблагодарил я.
– А зря, – всплеснул руками пасечник. – Медок у нас тут с пчелками нежнейший, ароматный, изысканных сортов, подтверди, Пискун!
Собака дважды пролаяла и, фыркнув, мотнула головой.
– Не даст соврать, – ухмыльнулся Моргун. – Чего хотел-то, мил человек?
– Ты даже не спросил, куда идем, кто такие, чего забыли в этом Гондурасе…
– А мне нужны твои признания, сынок? – Голос пасечника сделался густым, как прошлогоднее засахаренное варенье. – Лучше пчелы будут работать от твоего признания? Меньше знаешь, крепче спишь, мил человек. Понятно, что вы не псины Благомора, прячетесь от них, сбежали из-под стражи, верно смыслю? А остальное, уж не обессудь, сынок, не моего ума дело. Прокладывайте свой маршрут с богом – и учтите, вы меня не видели… Вы точно не хотите меда? Денег не прошу, да что с вас взять, налью уж щедрой рукой… – Довольный не такой уж остроумной шутке, пасечник исторгнул смешинку.
– Не хотим, – упрямо помотал я головой. – Не еда твой мед.
– Кому как, – пожал плечами пасечник. – Не еда, так лекарство. А главное, не портится. Что твой формалин. Ты знаешь, что Сашку Македонского, когда он помер на чужбине, везли на родину в коробке, до краев залитой медом?
Не самая достойная реклама «целебных» свойств продукта.
– Послушай, Моргун, – невольно сглотнул я, – как же это вышло так, что обитаешь ты в лесу в тоскливом одиночестве? Ни компании, ни женщины – ведь так же загнуться можно от тоски.
Мужик захохотал.
– Милок, так это только гинеколог долго не протянет без женщин. А остальным – вопрос привычки. Попробуй сам: втянешься.
– Согласен, – допустил я. – Существуют же какие-то эрзацы, паллиативы… Не похож ты на деревенского лаптя, Моргун. Живешь отшельником в райке посреди ада, и как это тебе удается, ума не приложу. На вид ты вроде бы не сволочь.
– Да ладно прошлое-то ворошить, дело бородатое, – отмахнулся пасечник. – Ты и сам уж догадался, что не сызмальства я тут пчелиным пастухом тружусь. И чем фуа гра от виагры отличается, в сущности, представляю. Эх, сынок, тебе бы мою биографию… – Кадры биографической «кинохроники» потекли перед глазами пасечника, разгладилось задубелое лицо. – Кем я только не трудился при этих нелюдях коммуняках… И начальником госохотнадзора в Чахлине, и председателем общества охотников и рыболовов, на заводе цепей числился «кладовщицей», и даже завхозом в НИИ… как его… – гордое затворничество все же давало плоды, память у Моргуна пошаливала. – Вспомнил, милок, – в НИИ вычислительной математики и математической геофизики – во как! По научной линии, стало быть, определялся.
– Круто, – восхитился я. – От коммуняк ты, надо думать, пятки и смазал, Моргун. Чем же тебя так подперли краснопузые? Видел бы ты нынешних – этим старые и в подметки не годятся. От страны уже осталось хрен да маленько, разворовали все к ядреней фене, так и то остановиться не могут, тащат все подряд. Даже ваш забытый богом уголок делить начинают.
– Не скажу про нынешних, – покачал головой Моргун, – чего не ведаю, того не ведаю. А началось с того, что председатель райкома товарищ Прохоров узрел в моем лице возмутительную крамолу, когда подстрелил в Чахлинском бору двух кабанят, а я ему рыло свинячье отполировал, в прокуратуру стукнул, чтобы не делал так больше, да еще и штраф крупный выписал. Ох, как эта тварь заерзала… – Моргун растворился в самодовольной улыбочке. – Ну и попер меня, конечно, из охотнадзора, родственничка своего посадил. Ну, ничего, я им сделал все-таки засаду.
– Это как? – не понял я.
– Да очень просто, – подбоченился Моргун. – Партконференция в районе проходила. А я подговорил бомжей за четыре пол-литра вырыть канаву перед входом в райком. Типа теплотрассу ремонтируем. За ночь перед открытием и постарались. Полный профиль – метр шириной, полтора глубиной. Грязюка по колено. А тут еще дожди зарядили. Ну и началось – подъезжают упыри в дорогих костюмчиках, а пройти-то никак. Вот и прыгают, бедненькие, по грязи, ругаются, падают. Мостик постелили, а мы его ноченькой, адью – разобрали. Правда, вскрылось потом, кто виновник этого незапланированного «ремонта», только поздно – получил я свое удовлетворение, отвел-таки душу.
– Отличное решение проблемы, – похвалил я. – А в Каратай тебя каким ветром надуло?
– А зачем тебе? – звучно среагировал Моргун.
Балабанюк покосился на лопату, прислоненную к крыльцу сруба: дескать, сейчас организуем смерть дедушки от удара лопатой.
– Да мне без разницы, – миролюбиво вымолвил я. – Храни свою тайну хоть до Судного дня, Моргун. Не тебя одного бортанули, всех нас. У каждого из нас имеется свой стыдливый пунктик по поводу собственной дурости.
– Через болота я пришел в эти земли, мил человек, – неохотно сказал Моргун. – По зиме было дело, в аккурат через Утиную пустошь, что напротив деревеньки Осиновки, и подался. Восемьдесят девятый год, февраль. Снегоступы соорудил, оленьим жиром запасся, патронташ забил жаканами – и вперед, с Христовой подмогой. Вот только куда она подевалась, эта подмога, до сих пор ломаю голову. «Волчьим» билетом обзавелся, слышал про такую штуку? Даже кочегаром меня не брали в последний год, исколесил Забайкалье в поисках работы, ну и весть недобрая о моих заслугах – по пятам за мной. Подсказал один добрый человек: такая-то широта, такая-то долгота – никаких коммунистов у власти, как живешь, так и работаешь, земля, приволье, воздух не изгаженный, жизнь наполненная… Вот в тутошних лесах меня и тормознули…
– Подожди, – опешил я, – шестнадцать лет назад здесь творился тот же беспредел?
– Хуже, – гоготнул Моргун. – Нынче какой ни есть, а порядок. Злющий, паскудный, несправедливый, а порядок. А тогда… Сам не понимаю, как выжил. Те царьки, что поднялись сейчас да в долинах особнячищи отгрохали, бились за рабов да за землю смертным боем. Благомора, что согнал их до кучи и повелел работать, а не воевать, тогда еще не придумали. Ты думаешь, я сразу сюда пришел на пасеку? Хрена там. Батрачил у Раздаша – пахана местного, нормально он ко мне относился, почти не бил, а потом возьми да помри его личный «медонос». А без меда Раздаш не человек, любил он его шибко. А давай, говорю, хозяин, поработаю на тебя в ином качестве? Выписывай вольную да команду мне подбери столярную, чтобы руки у ребят росли откуда надо. Не сбегу я от тебя – нехрен мне ловить в большом мире. Так и определили меня на вольные хлеба.
– Так и кукуешь четырнадцать лет, – заключил я. – Весь в трудах скорбных. Как говорил Вольтер, работа избавляет от трех недостатков: скуки, лени и нужды.
– Работы хватает, – пожал плечами Моргун. – Не знаю я твоих Вольтеров. Давно уж боты двинул Раздаш, Хасьян заместо него, а я все ведаю пчелиным царством, кормлю богов с местного Олимпа, приезжают, сволочи, чуть не кажный день за медом – когда и припугнут: постреляют поверх крыши, похохочут, а когда и с миром забредают – самогонки отольют, пожрать чего-нибудь деликатесного, Пискуну вон костей накидают…
– Ясна твоя биографическая картина, Моргун, – улыбнулся я. – Послушай, ты мужик как будто продуманный, порожних дел не любишь. Не подскажешь, как убраться из этой недоделанной страны? Мы на север движемся, к болотам. Говорят, имеются законсервированные тропы. Но подохнем же без чуткого
