Назначение подобной комиссии было для морских летчиков важным событием. Ведь новые советские машины не поступали уже много лет, а за границей приобретались пока единицы, почему списание непригодных безжалостно уменьшало состав гидроавиации РСФСР.
Для многих комиссия оборачивалась проклятым вопросом: летать или не летать?
Еще несколько лет назад на каждом флоте, в любой речной или озерной флотилии были (и не только были, но и неплохо воевали) свои гидроотряды, гидродивизионы и даже бригады.
Именно Ораниенбаумскому (первому) гидродивизиону пришлось после немцев и англичан бомбить в 1919 году восставших на форту Красная Горка и совсем недавно участвовать в операциях против кронштадтских мятежников.
А сегодня? Куда податься, если на каждый залатанный самолет по два-три экипажа, а кроме того, десятки «безлошадных» летчиков?!
Нет, так ставить вопрос нельзя.
Есть куда податься. Куда душа хочет. И в состав гидрографических экспедиций; и со зверобоями на тюленей и моржей; и для обеспечения плавания «купцов» в устья северных рек. А транспортное обслуживание северных факторий или… курортных линий? В общем, задач — сколько хочешь!
Но на чем?
Самолета, вернее, отечественного гидросамолета нет. А тут еще эта комиссия!
Почтенного вида председатель по тучности, плавности движений и бороде, бесспорно, отвечал всем внешним признакам авторитетного специалиста. Старая флотская фуражка и китель со следами отпоротых знаков принадлежности к… «их превосходительствам» нисколько не умаляли, а еще больше подчеркивали весомость технического авторитета.
Два-три летчика и инженера старой формации из бывших «богов» балтийской авиации. Два-три пилота и авиамеханика новой формации из бывших авиамотористов и будущих «богов» советской авиации.
Комиссию удачно замыкал молодой секретарь из недоучившихся юнцов, неугомонный и веселый, с замысловатым серебряным крылом на рукаве.
В связи с редким великолепием летнего штилевого дня начальство распорядилось вытащить приготовленные канцелярские столы из ангара на бетонную набережную. Отсюда членам комиссии были видны не только самолеты, мирно покачивающиеся на якорных буйках, но и вся база, взморье, расплывчатый силуэт Кронштадта и даже — при наличии воображения — Петроград.
Чуть поодаль на громадных заводских ящиках из-под моторов или отдельных частей самолетов сидели и возлежали с равнодушным видом те, чьими золотыми руками неоднократно чинились и латались машины, стоящие на буйках или с задранными хвостами на спусках.
Внешне спокойные? Да! Равнодушные? Нет, никогда! Если в их среде случайно и оказывались равнодушные, то такие быстро отсеивались. А оставшиеся, обмораживая пальцы на холоде, обдирая их в кровь, с головой, тяжелой от паров адской смеси, «рекомендованной техническим отделом в качестве заменителя авиабензина», насквозь промасленные из-за нехватки табельной спецробы, работали дни и ночи, чтобы всегда иметь право доложить: «Машина в порядке». И даже когда они не летали в качестве «бортового», а провожали глазами «своего» пилота, — разве тогда они бывали спокойными или равнодушными?
Какая стойка вылетит внезапно, как подрубленная, в самый неподходящий момент? Какая растяжка лопнет, как струна на гитаре? Не «обрежет» ли в воздухе мотор, при пробных пусках работавший как будто нормально? Разве можно быть спокойным или равнодушным до конца полетов, если все это хозяйство латано-перелатано, чинено-перечинено пускай даже собственными твоими руками?
После этой комиссии придется ли еще возиться с самолетами или — идти слесарем в мастерские, а то и огородником в подсобное хозяйство?
А пока что покурим!
Традиция не позволяет в этих делах выражать свои чувства, а какой-то особенный, напускной цинизм считается вроде как бы хорошим тоном бывалых людей.
Ох уж это балтийское лето!
Иногда лето как лето. Правда, ненадолго.
Но чаще не лето, а какая-то перемежающаяся лихорадка. То дождь, то туман. То штиль, то ветер. А то и шторм почище зимнего, только короче. То прохладно, то тепло. Бывает даже жарко… Однако без всякой последовательности, при неизменной бледности лимфатического солнца и непомерно долгих сумерках.
Что же является специфическим, в числе других особенностей, для гидроавиаметеообстановки этой самой Балтики?
А то, что в тихий и безоблачный летний день глаз ясно видит сквозь белесо-мутноватую атмосферу все то, что находится вплотную, — и мутно-голубую волнушку, желтеющую в устье Невы, и силуэт шхерного островка с сосновой кущей. Видно и подальше, как будто до горизонта. Только этот серебристый и расплывчатый горизонт, широкой лентой смыкающий небо и море, кажется каким-то подозрительно близким. Да и белесовато-голубое, почти молочное небо кажется чересчур низким.
Встречный корабль как бы внезапно возникает мутноватым пятном и слишком быстро оказывается на траверзе, отчетливо видимый до каждой бусинки изоляторов антенны или дырочек иллюминаторов. А через три-четыре минуты бродяга бесследно растворяется в опаловой атмосфере где-то за кормой, хотя опыт и глазомер Атлантики или Севера подсказывают, что он должен был скрыться позднее. Еще быстролетнее показывается и исчезает самолет из Ревеля на Стокгольм или на Хельсинки.
Вот это и есть специфический летний день Балтики, когда вокруг вас ясное, но ограниченное пространство, которое движется вместе с вами, как бы раздвигая границы видимости впереди и смыкая эти же границы сзади, за которыми исчезают островки, маяки, трампы, лайбы, пограничные катера, купола. Вместе с вами движется балтийского солнце, которое не только не придает яркости краскам, но, наоборот, обесцвечивает их, как это видно по кормовым флагам или фирменным маркам на трубах.
Так и сейчас.
Прямо на норд-норд-вест вдоль предполагаемого горизонта тонул в мутном мареве силуэт Кронштадтской крепости и военно-морской базы с их фортами, заводскими трубами, мрачным куполом собора и колоннами дальних маяков. Силуэт расплывчатый и бесформенный, больше угадывающийся по привычке.
Изредка с оста или веста вползал в пределы видимости пароход, идущий по илистому раствору Морского канала. Плоский, будто игрушечный и вырезанный из картона, без буруна под носом или за кормой, без дыма из трубы, почти неподвижный — он незаметно исчезал, освобождая бесшумно место другому. Очевидно, передвигал такие игрушки «Союзфрахт» Наркомвнешторга и Петроградский торговый порт.
Почему-то даже чаек сегодня не было в этом благословенном уголке Маркизовой лужи.
Порою идиллия нарушалась стреляющим треском запускаемого для пробы мотора, и опять наступала блаженная тишина.
Казалось, что неустойчивость таких летних часов и переменчивость погоды даже в пределах одних суток должны торопить людей. А между тем членов комиссии развезло от этой великолепной смеси из ясного воздуха, голубовато-молочного неба, чуть ощутимого ласкового бриза и еще более ласкового солнца. То же происходило и с моторным сословием, в промасленных спецовках развалившимся на авиационной таре.
Тучный председатель расправил сановную бороду, вытащил огромный, безукоризненной белизны платок, провел им по лысине, затем внутри фуражки и многозначительно изрек:
— Начнем, пожалуй!
Безоблачность его настроения была очевидной.
К тому же дошлым членам комиссии было известно, что хорошее самочувствие шефа подогревалось сознанием того, что часам к двенадцати начальник дивизиона (он же начальник станции) пригласит на обед, который полагается по распорядку дня, не менее строгому, чем устав внутренней службы. И эта служебная обязанность перерастала в сознании опытного начальника в приятную повинность, поскольку
