семью Клямкиных увезли в гетто, а соседка Ганка из бывших комсомолок, в суматохе увела к себе маленькую дочку врача. Танцюра видел это, но промолчал на всякий случай. И вот пригодилось. Немец- фотограф поворачивает его и так и этак, но недоволен, ворчит, снимок не лепится, не хватает остроты. Тогда Танцюра жестом просит повременить, шагает в соседнюю хату, выволакивает девочку с куклой — как он и предполагал, прятали за печкой. И ведет ее туда, где ждет фотограф: к сгоревшему дому и колодцу перед ним.
— Еврейка, — тычет он толстым пальцем в девочку с куклой, и фотограф возбужденно забегал вокруг девочки, — юден мэдхен, — продолжает Танцюра, — сейчас мы ее…
Он усаживает девочку под срубом колодца, на приступку, на которую ставят ведра, отходит метра на три, прикидывает, удобно ли стрелять.
— Не убивайте меня, дядя, — еле слышно пищит девочка.
— Что ж ты делаешь, ирод? — отчаянно кричит прибежавшая Ганка. Танцюра отмахивается, он занят, не до нее. Вот вечером заглянет, скажет: «Раздевайся, а то за укрывательство…»
Фотограф суетится, сонная одурь, навеянная летним днем и этим идиотом в полицейском мундире, слетела. Танцюра поднимает винтовку, девочка закрывает глаза ручками, кукла падает, она ее хочет поднять, но боится отнять руки, потому что увидит ствол винтовки.
— Не так, — кричит фотограф. Оказывается, солнце должно светить с другой стороны, иначе снимок не получится. Танцюра пересаживает девочку и снова поднимает винтовку-Алексей видел этот снимок в материалах судебного процесса. Там же был и второй — девочка лежит возле колодца в крови, рядом с нею кукла, у которой на фарфоровом лобике тоже аккуратная дырочка.
На том снимке Танцюра выглядел невысоким, коренастым, словно пень на ровном месте. И вот он сидит перед ним, прошло сорок лет, поседел, еще больше укоротился, тихий, смирненький, хоть икону с него пиши. Но икона не получится, глазки подводят — злые, острые, в них — ненависть.
После отбытия первого срока, укороченного амнистиями, он поселился в новых местах, обзавелся семьей. Дети не только ничего не знали о его прошлом, но гордились им — на видном месте в горнице была фотография: Танцюра в солдатской форме, сержантские нашивки на погонах, медали на груди, пилотка со звездочкой лихо сдвинута на бровь.
Минуло сорок лет, и прошлое обрушилось на него тяжестью всех совершенных им преступлений. А он считал, что с прошлым покончено навсегда, мертвые молчат. Но… Случайная встреча с одной из уцелевших жертв, тяжелейшая работа многих людей по установлению истины — ждет теперь его новый приговор.
Нет, прошлое не проходит бесследно, оно навсегда остается с человеком, это только кажется, что от него можно откупиться, отказаться, отделаться. Невозможно это.
И прошлое нельзя расстрелять, как расстреливал Танцюра и ему подобные сотни людей, как убил он и Ганку — ведь она видела и запомнила то, что видела. Ганку он отвел к речному обрыву, выстрелил из пистолета в затылок, а труп столкнул в речку — пусть унесет течение подальше отсюда, концы в воду.
— Спрашивайте, гражданин начальник, — проговорил Танцюра, — чем смогу — помогу правосудию.
Алексей удивился: надо же, такое самообладание и такая наглость. Вот уж воистину горбатого могила исправит.
— Вы показали, что участвовали в уничтожении жителей села Адабаши.
— Нет-нет, — замахал руками Танцюра, — я не стрелял. Тогда меня назначили в оцепление.
— Расскажите подробнее, как все это было.
— Так я уже рассказывал все другому следователю, который мое дело вел. Но если интересуетесь… Значит, собрали нас, полицейских, из разных сел и местечек, на центральную усадьбу совхоза «Заря». Богатый был до войны совхоз, даже электричество в дома провели. Ночь мы переночевали там, а утром нас построил Ангел и муштровал. Потом мы приехали на грузовиках в Адабаши. Согнали всех людей и повели. Меня назначили в оцепление, чтобы, значит, никто не выскользнул. Был и такой приказ: если кто-то будет приближаться, случайный человек или партизан какой — тоже стрелять.
— Вас где поставили? — спросил Алексей.
— А на пригорке таком. Мне оттуда хорошо все было видно, как на ладони. Жара еще в тот день стояла, после дождей, значит.
— Вы помните, как все происходило?
— Разве такое забудешь?
И Танцюра начал обстоятельно рассказывать, как его и два десятка других полицейских заранее привезли на машине к месту расстрела, а другие полицейские гнали колонну людей. Командовал старший полицейский Демиденко, а наблюдал за тем, чтобы все было правильно сделано, немецкий унтер-офицер. Полицейских из оцепления развели по точкам, приказали смотреть в оба.
Жителей Адабашей выгнали за село. Впереди шел самый старый из них. Он опирался на суковатую длинную палку, но шаг у него был легкий. Танцюра удивился, какая у него седая борода и словно каменное лицо. Приезжали и уезжали грузовики, они привозили карателей, водку и пиво для них, бидоны с известью. Потом прибыл лично оберштурмбаннфюрер Коршун. После этого и начали.
— Я только стоял в оцеплении, гражданин начальник. Мне было жалко тех, которых убивали, но что я мог сделать?
Огромным усилием воли Алексей взял себя в руки, вслушался — Танцюра спокойно рассказывал:
— Старик был в первой десятке, сам пошел к яме. Ангел стал против него, метров за десять, поднял ствол автомата, заорал: «Молись, партизанский апостол! На колени!» Дед ничего не ответил, будто и не видел его вообще, поклонился всем своим в пояс, проговорил: «Прощайте, люди». Спокойно так сказал, и лицо у него было будто из камня.
Танцюра не скупился на подробности, он рассказывал все так, словно расстрел происходил совсем недавно. Алексей догадывался, почему Танцюра сыплет словами: в этой акции он «только» находился в оцеплении, не стрелял, потому и вины за собой не чувствовал — демонстрировал сейчас чистосердечное раскаяние. После приговора Танцюра в установленный срок обратился с ходатайством о помиловании и теперь ждал ответа.
— Что вы видели со своего пригорка? — спросил Алексей.
— Речку вдали… Поля и луга… Село горело, Адабаши. До него было километров с пять, не больше, а может, и меньше. Противотанковый ров прямо перед собою видел. И люди стояли на краю того рва.
Танцюра морщил лоб, вспоминая. Он уставился в одну точку, не мигал, изображал старание, хотя Алексей мог поклясться, что он и так все помнит: разве можно такое забыть?
— На каком расстоянии находился от вас этот ров?
— Метров за пятьдесят. Мне хорошо все было видно, даже лица тех, кого убивали.
Алексею хотелось спросить, просил ли кто-нибудь из расстреливаемых о пощаде, но он сдержал себя, не стоило проявлять свои чувства перед мерзавцем. Но Танцюра словно угадал невысказанный вопрос:
— Они умирали молча. Хоть бы один встал на колени или закричал, запричитал! Это больше всего и бесило Ангела. Под конец он совсем осатанел, даже пузырьки на губах выскочили.
После долгого молчания Алексей задал новый вопрос:
— На том пригорке, где вы стояли, росли какие-нибудь деревья, что-нибудь вообще там было?
— Дубок… Невысокий такой. Я еще обрадовался, что там выпало оцепление нести, надеялся в тенечке постоять. Но Демиденко выгнал меня на самое солнце.
— Что вы можете сказать о судьбе этого полицейского, Демиденко?
— А она вам должна быть лучше меня известной. Его взяли после войны вслед за мной, в сорок седьмом и, как я слышал, тоже определили на двадцать пять. Если не помер, то уже давно отбыл срок, где- нибудь тлеет, доживает дни.
— Вы смогли бы сейчас опознать место расстрела?
Танцюра в сомнении покачал своей кругленькой, как тыква, головкой.
— Среди других полицейских были ваши знакомые?
— Один был… Но его партизаны почти сразу повесили.
— Как выглядел Коршун?
Танцюра немного оживился:
