Знаками растолковал, что этот крикун когда-то пытал его и отрезал пол-языка.
Проверка подтвердила: Морозов перехватил начальника белогвардейской контрразведки Горловского горнозаводского района, некоего Родоса. Он был заброшен в советский тыл на станцию Ясинокатую по заданию ставки генерала Деникина с целью шпионажа и диверсий. Родос отказался говорить и был вскоре расстрелян.
А в другой раз Морозов увидел в буфете пассажирского зала I класса за столиком мужчину лет под сорок с русой бородкой. Пьет чай и непринужденно шутит с официантом. Вид вроде веселый, а в глазах — беспокойство. «Отчего бы человеку прикидываться?» — спросил себя Морозов.
Усевшись за другой столик, он заказал официанту стакан чаю. И украдкой наблюдает за «бородкой». Кто-то громко стукнул входной дверью, мужчина вздрогнул, как от выстрела, пролил чай на белую скатерть.
— Война, знаете ли. Нервы истрепаны, — извиняючись говорил он Морозову.
— Пройдемте со мною! — предложил Тимофей Иванович.
Справка и мандат бородача были в полном порядке и совсем новые, как говорится, прямо из-под молотка.
— В Запорожье еду. По народному образованию.
Морозов собрался было отпустить «бородку», но, заметив, что задержанный цепко впился в полу своего пальто, приказал:
— Обыскать!
Тут-то и сник бородач.
В подкладке ватного пальто чекисты обнаружили крупную сумму советских денег, а в самом уголке рукава — резиновую печать анархистов с надписью «Набат!»
Морозов лично проверил каждый шов и не напрасно: обнаружил скатанную роликом полоску папиросной бумажки с диверсионным поручением гуляйпольскому махновскому отребью.
Накануне пришла ориентировка, в которой указывалось на факт задержания под Брянском агента Украинской конфедерации анархистов.
— Вы из банды Барона? — спросил Морозов.
— Не понимаю, — все еще хорохорился анархист.
— Барон ваш главарь. Не прикидывайтесь дурачком. Могу сообщить: в Москве и Харькове ваши банды ликвидированы.
— Я вас ненавижу! — взорвался набатчик.
— Молчи, тифозная вошь! — с презрением сказал Морозов, дописывая протокол допроса.
Вместе с Морозовым нас вызвали к начальнику дорожно-транспортной ЧК.
— Из Харькова в Екатеринослав едет Григорий Иванович Петровский. Обеспечьте безопасность на дороге! — Федор Максимович был предельно сух и краток. — Чтобы бандиты не налетели на поезд.
— А кто такой этот Петровский? — спросил я Морозова.
— Эх, ты, деревня! — Тимофей Иванович с теплотой говорил о Петровском. В партии с прошлого века. Был в Государственной думе от большевиков. Близкий помощник Ленина. Народным комиссаром внутренних дел всей России был до апреля 1919 года.
— Это Григорий Иванович подписал приговор эсерке Каплан. Стреляла в Ленина! А теперь он председатель Всеукраинского ревкома. В Екатеринославе он работал на Брянском заводе. В Чечелевке, Кайдаках, Шляховке и на Амур-Песках его хорошо знают — на революцию поднимал рабочих, маевки устраивал. Учти, Громов!
И вот из Сидельниково звонок в ЧК: идет специальный агитационный поезд. Я никак не мог подумать, что на такой поезд осмелятся напасть бандиты. А они напали! Под самым Сечереченском. На конях. С гранатами. Но просчитались: вагон Григория Ивановича охраняли зоркие матросы. Как чесанули из пулемета по всадникам Черного Ворона! Поезд даже не замедлил ход.
На перроне Сечереченска — тысячи людей. Из вагона вышел Григорий Иванович. Бородка клинышком. Очки в металлической оправе. Чистый голос и открытый взгляд.
— Ура! — всколыхнулась толпа.
Григорий Иванович заметил охрану. Я стоял недалеко от него. Петровский сам наклонился к моему уху и тихо сказал:
— Зря время тратите, молодой человек. Лучше бы книгу хорошую прочитали. У меня вон сколько охраны! — и Петровский простер руку, указывая на перрон и площадь, запруженные возбужденными людьми.
Но к вечеру Платонова вызвали в губчека и дали такую взбучку, что он примчался в отдел взбешенный. По команде «смирно» поставил Морозова, меня, Васильева, начальника отдела по борьбе с бандитизмом Семена Григорьевича Леонова, чубатого, черноусого кавалериста.
— Так опозориться! Откуда узнали бандиты о поезде?..
Что мы могли ответить?..
Позже стало известно, что Петровский сказал председателю губчека:
— Налет махновцев мог быть случайным. Так что хлопцев из транспортной ЧК не обижайте. Я и так наделал им много хлопот: оторвал от важных операций. За налет не наказывать!
— Вот это большевик! — восхищался Васильев.
Меня покорила простота и чуткость Петровского. Другой мог уехать и позабыть про стычку, а людей теребили бы… А потом новое ЧП. В губчека Платонову сказали строго:
— Возвращаем дело Олейника. Феликс Эдмундович интересуется приговорами о смертной казни. Как мы можем послать ему дело Олейника? Мелкий торговец из Озерков, а вы ему — вышку. Затянули следствие на месяцы. У Олейника семья голодная, ребятишки попрошайничают. Кто это у вас такой ретивый насчет расстрелов?..
И нас собрали в большом зале гостиницы «Астория». Еще не так давно тут пили, куражились и распутничали господа света царского. А сегодня представители карательного органа молодой республики рабочих и крестьян думают о судьбе своего товарища.
— Давайте Коренева! — приказал Платонов.
Через весь зал провели матроса Вячеслава Коренева. Голова опущена, клеш, обтрепавшийся снизу, подметает пол.
— Отвечайте, Коренев, товарищам!
И матрос глухим голосом рассказал о том, что он силой и побоями понудил Семена Олейника дать ложные показания. Никаких валютных операций фактически не было.
— И ты бил торгаша? — В голосе Васильева и удивление, и обида, и горечь.
Матрос в ответ кивнул головой.
— А тебя, Коренев, били когда-нибудь? — Это вопрос Леонова. Его усы воинственно топорщились, а глаза — молнии!
И снова кивок Вячеслава.
— Нравилось? — спросил Павел Бочаров.
По залу прокатился сдержанный смешок.
Платонов поднялся, пристукнул кулаком:
— Смешного мало! Чекист по сути незаконно подготовил в коллегию губчека дело и требовал применить высшую кару! А на поверку — обман и насилие! Разве же можно терпеть такое, товарищи?..
Тяжело решать судьбу товарища. Ох, как тяжело! Вместе дрались с бандитами. Выслеживали врага. Делили поровну патроны, даже если их было всего два. И несоленые галушки. И затируха из ржаных отрубей из одной чашки. И укрывались одной шинелью в самую лютую стужу…
А в зале надрывный голос, как ножом по сердцу:
— Братишки! Я за революцию голову положу!
Большие глаза Коренева налились кровью, бритый затылок покраснел до синевы.
— Братишечки… Сам не знаю как получилось.
Вперед вышел Леонов. Черные длинные усы, как пики. Он — гроза бандитов. Он — наша любовь и наш пример! Поперечные красные полосы на груди гимнастерки — «разговоры» — пылали словно
