И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей, В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться. Залить пустоту, что пылает, черна и горюча. В широкие двери вплываю угрюмою тучей. На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю. Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю. Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра. На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро. За кучу бумажных ошметок мне горе приносят. Огромная лампа горит, как на пытке, допросе. О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен. Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен. И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда. Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо. Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже: Стакан опрокину – и огненный пот выступает на коже. Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких. Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких. Военная клинопись. Страшные символы-знаки. Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке. Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее! По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют. Прочтут, как сидела – до тьмы – в ресторанишке грязном, дешевом, Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой; Как век мой любила, на рынке его продавала, Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло; Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала, Как тельце последыша в тряпки любви пеленала; Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи, Что светят во вьюге живущим и сгибшим – далече, далече; И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала… Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась! …Устала. Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется! Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью. Там бьется. ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ Это две птицы, птицы-синицы, Ягоды жадно клюют… Снега оседает на влажных ресницах. Инея резкий салют. Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара: Плачут по нас поезда. В кремах мазутных пирожное – даром: Сладость, слеза, соль, слюда. Грохоты грузных обвалов столетья. Войнам, как фрескам, конец: Все – осыпаются! …Белою плетью Жги, наш Небесный Отец, Нас, горстку русских на паперти сирой: Звездным скопленьем дрожа, Всяк удержал, в виду грозного Мiра, Лезвие злого ножа Голой рукою! А шлем свой кровавый Скинуло Время-Палач – Русские скулы да слезная лава, Лоб весь изморщен – хоть плачь…
