Численник

плечом,
с неслышимым плачем, как палачом,
с башкою, пристукнутой кирпичом?..

«Мне говорят, что мое лицо…»

Мне говорят, что мое лицо
тоненько светится вечерами,
словно осыпано звездной пыльцой,
словно восходит в воздушном храме.
Слушать такое не надо, нельзя,
хуже – в стихах записать или прозе,
как по канату, по ветру скользя,
падаешь и разбиваешься оземь.

«Я каждый день беседую с пространством…»

Я каждый день беседую с пространством.
Я задаю вопросы, и ответы
пространны. И они престранны.
И простого нету.
Теперь твержу с упрямым постоянством,
что жизнь моя мной до смерти любима,
и то, что я в ней постояльцем,
сейчас и мимо,
меня смущает.
Мне в ответ молчанье,
какое разлагается по спектру,
как белый свет на радужные краски,
какую хочешь выбери, но тайно,
вслух не называя,
однако зная:
радуга и радость —
из одного произрастают корня.

«Я только что была в саду, в аду…»

Я только что была в саду, в аду,
в лесу, среди травы густой и пряной,
зализывала будущие раны
и отводила прежнюю беду.
Я разводила пламенный костер
из чувств и сучьев, чисел и наречий,
язык огня дрожал, как человечий,
пел соловей вдали, вблизи стучал топор.
Я только что…
Меня там больше нет.
Иное существо, осыпанное пеплом,
в себе, как в городе, большом и светлом.
Костер погас.
В саду синел рассвет.

Комаровский вальс

жестокий романс,

написанный на полях газеты «Правда»

за 16 октября 1985 года

А. С.

Приморское шоссе струится под ногами.
Последняя трава старается расти.
Пришел последний день. Мы расстаемся с Вами.
И больше ничего не может нас спасти.
Кончается октябрь. Залив блестит картинно.
И редкие, как лес, ступают старики.
Мы с Вами не дошли еще до середины,
а слышатся уже прощальные гудки.

Кому-то будет петь лохматая пичуга.
Качаются, скрипя, качели на цепях.
Мы, что-то сохранив, не обрели друг друга,
а что, да где, да как – не взвесишь на весах.

Ну, значит, не судьба. Ну, значит, просто небыль.
И не о чем жалеть. О чем? Помилуй Бог.
Последняя строка цепляется за небо.
Приморское шоссе уходит из-под ног.

«Позвонил старинный друг…»

Позвонил старинный друг,
золотистый, серебристый,
тонкий, звонкий, как монисты,
пригласил в заветный круг.
Я и рада, и горда,
платья меряю и туфли,
устрицы в меню, и трюфли,
и большие господа.
Легкий грим, как легкий сон,
отражение красиво,
а еще там будет рыба,
к рыбе белый совиньон.
Рыбы плавают окрест,
балу вторит блеск жемчужный
осетровый и семужный,
блеск цыганский, яркий блеск.
В глотке трюфели горчат,
рыбья кость торчит, как может,
кто мне, глупой, там поможет —
в поле вороны кричат.
Тихо сбрасываю шаль,
молча на пол опускаюсь,
к дальним с ближними ласкаюсь.
Поздно, поздно, очень жаль.

«Белозубый, немного несвежий, но в целом – в порядке…»

Белозубый, немного несвежий, но в целом – в порядке,
много раз упомянутый в памятной старой тетрадке,
с небреженьем описывал полночи полусвета, —
молча глядя, внимала вполуха, полуодета.
Половинками жизнь полоумная не сочеталась,
брак, как стружку, гнала, а в провалах гнездилась
усталость.
Неожиданно прежняя в прежнем зрачке светосила —
неожиданно денег взаймы попросила.
То, что пассия в возрасте дочери, больше не странно,
груз, контракты, валюта… забытая полузакрытая рана…
Уходящая, встала в проеме дверном и задержалась натура,
вдруг озябшая и несуразная в целом фигура.

Вишневый сад, блин, сказал
и денег дал.

«Другое смотрит в зеркале лицо…»

Другое смотрит в зеркале лицо,
другая жизнь в потертостях зеркальных,
из прежних состояний карнавальных,
из штандера, и пряток, и серсо,
из множества любовей годовых,
ежеминутных, горестных, зареванных,
подобных кольцам годовым на бревнах,
с печатью, вмазанной под дых,
из неизбывной матерной тоски,
из прелестей двоякого резона,
когда всевластье летнего сезона
влеченья разрывает на куски,
из нежности и страсти к одному,
одной отдачи присно и вовеки
в час пламенный, в который сохнут реки,
из жажды, что не утолить ни телу, ни уму,
из злой погибели
встает пятно.
Ответчик с поврежденной амальгамой
лучом черты рисует вольно и упрямо —
и светится портрет.
Все прочее темно.

«Хотелось снегу выпасть в сентябре…»

Хотелось снегу выпасть в сентябре.
Свинец копился в окоемах неба.
Холодный шар кровавил корку хлеба.
И ветер выл, как черт в печной трубе.
К концу тащился високосный век,
от нелюбовных и любовных акций
захлебываясь, словно человек,
с самим собой желающий сквитаться.

«Лошадиные силы стреножа…»

Лошадиные силы стреножа,
пар пускали морозно машины,
розовело на синем тревожно,
предзакатно дымились вершины.
Городской натюрморт остекленный
об асфальт, словно лед, разбивался.
Сумасшедший, бездомный, влюбленный,
под картиной художник валялся.

«Существо в колючем платье…»

Существо в колючем платье
на изломанных подушках:
локоть, лоб, худые пальцы,
угол острого плеча.
Холст, размытое распятье,
жизнь расценена в полушках,
на распяленные пяльцы
молча пялится свеча.
В краске узкое запястье.
Не случившееся счастье.

Старая история

Плыла, плыла в Индийском океане,
в воде ошеломляющей индиго,
светилось тело, легкое на диво,
он рядом плыл, все было, как в романе.
Из декабря в апрель, в столбе из пыли,
сияющей и золотой от солнца,
сапфировые расходились кольца,
жених с невестой в океане плыли.
Минула вечность, или нам приснилось,
бессмертные, как боги и как дети,
погибли оба утром на рассвете,
и в океан печаль не поместилась.

«И все они пили…»

И все они пили,
а я не пила.
И все они были,
а я не была.
Была не была —
не избыть ничего.
Излюбила дотла
из всех – одного.

«Я до сих пор тебя люблю…»

Я до сих пор тебя люблю.
Я до сих пор узлы рублю.
Я до сих пор ночами плачу.
Любовь к тебе от ближних прячу.
И до сих пор тебя гублю.
По всем счетам судьбы плачу.
Мы ровня. Ты мне по плечу.
Тобой убита, убиваюсь.
И что-то вспомнив, улыбаюсь.
Убиться мало, вдруг шепчу.

«Уснуть не можешь – и помойка в голове…»