Численник

Уснуть не можешь – и помойка в голове:
останки дохлых чувств и полудохлых мыслей,
обрывки никому не нужных писем
и вдруг, как снег, случайный соловей.
Трамвай как тремоло, и старое трюмо,
на рынок съездить прикупить фасоли,
засунуть рваный плащ на антресоли,
сплошная пыль, и, как в аду, темно.
Перебираешь мелкие дела,
как лавочник в забытой Богом лавке,
замерзшей птички бисерные лапки
стучат по крышке дачного стола.
Морозцем схваченный невозвратимый путь
блестит сквозь серую земную плесень,
усталый узок мозг, и близорук, и тесен,
раздвинь границы, Боже, кто-нибудь.
Плащи, прыщи, борщи и – соловьиный сад,
когда с небес случайная обмолвка,
когда, о бес, случайная обновка,
как обновленье клеток, тканей, страт.

Зимнее

1

Она его так любила.
А он не понимал, с чем это едят.
Тогда она приготовила ему острую закуску.
Он выпил и порезался.

2

Он гулял-гулял.
У него замерзли руки.
А из сердца не выветрилась печаль.
Он гулял-гулял.
У него замерзли ноги.
И он воротился с печалью в сердце.

3

Она сказала:
купи мне собаку.
Он сказал:
у нас уже была собака.

Она сказала:
у нас уже была любовь.
Он сказал:
ее нечем кормить.

4

Срываешь зло.
С кого его срываешь?
Не повезло.
Вверх руки воздеваешь.
Не пронесло.
И кожу обдираешь.
И в ремесло,
и молча умираешь.

«Отрекаясь, отрекись…»

Отрекаясь, отрекись.
Пыл и пепел позабудь.
Обойдется как- нибудь.
Плата та же. Та же жизнь.

«Отзываясь на меченный стяг…»

Отзываясь на меченный стяг,
на какой-то изменчивый знак,
составляя измученный сплав,
твой застенчивый дрогнет состав.
Заржавелым хрустя веществом,
к существу устремясь существом,
упоением вдрызг опоен,
прыгнет с рельсов последний вагон.

«Обломной тоской изойдешь…»

Обломной тоской изойдешь,
замучаешь ближних и дальних,
дойдешь до пределов до крайних,
до истины страшной дойдешь.
А скажется страшная ложь.

«Моя душа, как балеринка…»

Моя душа, как балеринка,
на ножках бегает кривых,
всплеснет ручонками, как в танце,
от изумленья, дурачок.
Никто уже на этом свете
не удивляется ничуть.
Она же, как дурак последний,
все плачет, плачет…
Как дурак.

«Девочка-лужица, сооруженье из лужицы…»

Девочка-лужица, сооруженье из лужицы,
через окошки-глаза до потери дыхания,
изливалась,
набираясь женственности и мужества,
сохранялась
в режиме непросыхания,
набухала переживаньями важными,
изживания жизни выпадали в осадки,
и все сущности, будучи влажными,
составляли нечто в сухом остатке.
Женщина плакала в промежутке
от любви и до смерти, без остановки,
прерываясь коротко на дружеские шутки,
работая под небом без страховки.
Светлые капли в глазах блестели,
лужа с морем переливались вместе.
Говорили: душа в Божественном теле,
мокрые глаза на мокром месте.
Высохли веки навек, и пересохла глотка.
Сухой остаток вспоминает влагу
в каменной пустыне. Простая тетка
сухим пером в горле царапает бумагу.

«Возраст молчания …»

Возраст молчания —
рот открываешь, а все уже было, все было.
Горечь мычания —
словно сухими комками глотку забило.
Ну, сотвори
новость такую, что современник не слышал,
дверь отворил —
и в измерение пятое вышел,
в том измерении —
длинные стебли памятливых растений,
путем изменений
лицо входит в тень и выходит из тени,
звездным потоком
накипь, как в чайнике, чистит безмерное поле,
двое под током.
И что же здесь нового, Оля?

«Не можешь здесь – попробуй там…»

Не можешь здесь – попробуй там,
поедем, с горем пополам,
его веревочкой завьем
и потихонечку пропьем,
и половинками в саду
сойдемся, отпустив беду,
с полгоря или с полбеды
большой беды сотрут следы.

«В этом возрасте не начинают сначала…»

В этом возрасте не начинают сначала,
не задают вопроса, как жить,
не перекраивают лекала,
по которым шить,
ваши тряпки и ваши кости
брошены на игральный стол не сегодня,
и тому, кто без спроса приходит в гости,
не обязательно удастся роль сводни,
не сводимы ни вкус, ни вести
к матрицам, образцам и примерам,
и может стать дурно старой невесте,
когда новые образа вынесут юные пионеры.
В этом возрасте не начинают сначала —
универсальное правило для общежития.
Выйдя за порог, не жди финала.
Жди события.

«О, мука ревности во сне!…»

О, мука ревности во сне!
Бросающий тебя муж-мальчик,
и сердца прыгающий мячик
прошедшей девочке вослед.
Юна, беспомощна, слаба,
и на него глазеет в оба,
и оба там до крышки гроба,
где бесполезны все слова.
Кричишь безмоловное вернись —
в ответ отсутствующий профиль,
в остывших чашках горький кофе,
и спутан верх и грешный низ.
Механика как мир стара:
отнять дарованное прежде,
чтоб преподать урок невежде,
чтоб не накапливал добра.

Постель. Подушка. Мальчик-муж.
под боком. Утро розовеет,
асфальт тихонько бронзовеет
от непросохших красных луж.

Очарованный странник

Он идет и едет с целью,
цель оправдывает средства,
средства, правда, небольшие,
но в валюте, ибо дело
происходит за границей.
За границей ли, за гранью
примелькавшихся условий
бытия как такового,
примитивного, простого,
но реального в основе.
Здесь же факты ирреальны,
потому что это бизнес,
и никто из нас не знает,
как фортуна повернется.
В жестких поисках фортуны
он в вагон садится мягкий —
отправляется на встречу,
на процесс переговорный.
И в процессе разговора
в кабачке иль траттории
сам процесс, как маг волшебный,
цель и средства растворяет.
Растворяются попутно
человеческие души,
окна, двери и невзгоды
между граппой и спагетти
к славе вящей пилигрима.
Пилигрим горит и дышит
братства воздухом любовным
и живет не промежутком,
а на полную катушку.
Жизни нить мотают Парки,
ничего, что бизнес мимо,
в мимолетностях – искусство
настоящей, высшей жизни.
Выгода теряется – да бог с ней.

«Хрупкий прочерк тишины…»

Хрупкий прочерк тишины
в пляске плоского состава,
ни закона, ни устава
для тоскующей жены.
Торжество чужих квартир,
Рождество на перепутье,
в поисках пути и сути
непутевый ориентир.
Утешенье живота,
упоение для глаза
и упорный, как зараза,
сон про снятие с