Андрей устраивается удобней и начинает.
Дрожит, скрипит вагон, выстукивают колеса. Пламя огарка колеблется от сквозняков. Дрожат, прыгают тени. Свеча гаснет и загорается вновь. Все лица обращены к Андрею. Таинственный остров Монте-Кристо, алмазы, золото, несчетное богатство, таинственная власть.
Юноши, соскользнувшие с жизненных дорог, опьянены.
Могут ли быть лучшие слушатели? Они готовы отдать в распоряжение рассказчика последнюю закрутку. Только общая усталость и конец свечи позволяют оборвать рассказ на самом остром месте. Вагон затихает.
— А завтра будет?
— Будет.
Андрей засыпает, словно после тяжелой работы, положив голову на мешок с барахлом.
Ночью незаметно уплыл старый стального цвета костюм.
Карзубый поморщился.
— Не поднимайте шуму… Верну.
На другую и третью ночь повторилась та же история.
— Ну я не знаю, что с этим костюмом делать.
— Ладно, я сам.
Андрей подстерег. Пригодились уроки джиу-джитсу. За костюмом больше не охотились.
На седьмой или восьмой день, после раздачи хлеба и воблы, открылась дверь и двое часовых втолкнули в вагон человека…
Он встал на пороге, ногой оттолкнул лежащего на полу у самой двери и ждал. По вагону прошел шепот.
Молоденький белобрысый вор по команде Карзубого соскочил с нар, и на это место взобрался пришедший.
Он сидел, по-восточному скрестив ноги. Свет, падавший от узкого оконца, осветил восковое лицо с раздавшимися скулами и по-мертвому оловянными глазами. Он не проронил ни слова, не повернул головы. Ему дали кусок хлеба и рыбу. Он жевал, как автомат, не шевелясь телом, ни к кому не обращаясь, безучастный, как идол, медленно оживающее изваяние.
Но весь вагон уже знал, это — Хи-бу, джунгар, бандит и убийца.
Позже стало известным, что он проломал пол в вагоне и на ходу спрыгнул на шпалы. Его затравили собаками, четыре дня продержали в вагоне-леднике и теперь осчастливили вагон Андрея.
Хи-бу сидел молча и неподвижно, пока эшелон не тронулся с места.
Когда в окошко идущего вагона заглянула ночь и на ящике закачался огарок, Хи-бу вскочил с легкостью акробата, схватил двухдюймовую доску, уронив на пол сидевших на ней людей, сломал ее в руках, как тонкую щепку, и с рычанием зверя начал колотить обеими половинами направо и налево.
Потом он остановился и стал ждать.
Плача, стоная, нижний этаж понес ему дань. Он собрал все в кучу, сложил в чей-то мешок и опять, скрестив ноги, уселся у окошка.
Верхних он не трогал. Это были 'свои'.
В Томске Андрей видел — оскалив зубы, смеясь, Хи-бу поднимал скаты — два вагонных колеса с осью — тридцать пять пудов.
Это был человек с повадками и дикостью тигра. Вскоре в лагере он был расстрелян.
Все были голодны. Очень голодны.
Мороз на дворе и снег на нарах, проникавший сквозь широкие щели барака на пересылке, увеличивали неприятные ощущения в желудке.
Поэтому Андрей и его товарищи готовы были возликовать, когда им предложили разбиться на шестерки, и в каждом маленьком кругу, дымясь и благоухая, возникали солидные бачки белой жести.
В борще были кости, были сухие овощи, были даже обрезки окорока. И, как броненосцы в тропической гавани, плавали среди этого цветного изобилия большие черные водяные жуки. Их было ровно шесть. По одному на едока. Их крепкие крылья не разварились, словно они были из вороненой стали. Андрей подумал о бумажке.
Но бумажки не было даже на завертку. Впрочем, не было и табаку. Жуков выловили пальцами…
Кто-то серьезно спросил:
— Интересно, жуки входят в раскладку?
Это был, конечно, самый наивный из шестерки. Но все было так непривычно и необычно… Все могло прийти в голову.
Подавальщик, который пробыл здесь уже неделю и считал себя аборигеном, пальцами выловил одного из жуков, осмотрел его, понюхал и сказал:
— Вот сволочи! Опять взяли воду из болота.
От него Андрей и его товарищи узнали, что за чистой водой надо было ходить за двести метров, а запущенный пруд (несправедливо именуемый болотом) был рядом.
Итак, раскладка, повар и добродушный завхоз были ни при чем.
— Лень-матушка и тут налицо. Великая лень) — облизывая деревянную ложку, сказал седой, пока еще грузный человек, в прошлом главный бухгалтер.
Он был самым дальновидным из всех.
Таков был первый лагерный обед Андрея.
Он был далеко не самым невкусным.
Так вот он — лагпункт — конец пути. Первое пристанище надолго. Глубока, многоводна и извилиста река Чулым. Широка и болотиста ее пойма там, где она принимает в себя быструю Яю. Над поймой невысоко подымается зеленая грива — в ней проволокой и сухим плетнем отгорожена небольшая зона.
Этап сложил вещи у вахты. Прежде чем войти в зону, надо пройти баню.
Баня — вот она — белый сруб, но из трубы ни струйки дыма, а холодная баня — какая же это баня?
Приказано войти. Приказано раздеться и сдать белье и одежду в прожарку.
— А жару-то и нет, — ухмыляется банщик. — В лесу живем, а дров нету…
Какая-то женщина в белом — должно быть, врач — трижды меняет приказы: раздеться, одеться, сдать все вещи, сдать только белье, оставить верхнее… и опять все сначала…
Андрей сидит на прилавке, покачивая голыми ногами. На нем шапка, пояс и очки, остальное — в чем мать родила.
Входит высокий человек в рыжей кубанке. Глаза зеленые, острые, и весь он легкий и острый. Держится прямо. Говорит отрывисто. Больше спрашивает. Отвечает ему сутуловатый, одетый в лагерное субъект, который держится на полшага сзади.
— Почему не все вещи сдали?
— Жару-то нет, — шепчет субъект.
Человек в кубанке не обращает внимания на реплику…
— Русским языком сказали…
Андрея берет злость:
— Я, наверное, лучше вас знаю русский язык, а понять ничего не могу…
— Что он сказал? — прищурившись, спрашивает человек в кубанке.
