В годы войны
В полдень Андрей зашел в барак, чтобы выпить кружку кипятка с кусочком хлеба. Но он тут же забыл о завтраке, услыша» позывные радио. Это была речь Молотова… Война!
Лагерь охватила тревога.
Вечером комендант предложил Андрею собрать вещи. Никто ничего не говорил, но что могло быть хорошего?
Начальник, старший лейтенант, посмотрел на Андрея, с трудом тащившего накопившееся за годы барахло.
— Я дам телегу под вещи…
Их было пятеро: трое заключенных, двое часовых с винтовками. Один из часовых сел в телегу, другой пошел в десяти шагах позади.
Поселок тянулся вдоль железнодорожной насыпи. Впереди была река с берегами, заросшими густым камышом. Возница хотел было повернуть в объезд. Часовой сказал:
— Держи прямо.
Возница удивленно посмотрел на часового, но направил лошадь к камышам. У самых зарослей он опять остановился.
— Слезай, — скомандовал часовой.
Андрей спрыгнул налево, где было посуше.
— Бери вещи.
Слева высокая насыпь, прямо — камыши и вода.
— Валяй прямо…
Пожелтевшие в сухое лето камыши трещат под ногами. А вот и первые признаки воды.
— Неужели расправа? — думал Андрей. Бежать?
Но позади винтовки… И куда? Без документов? А, черт с ним, все равно пропадать! — Он зашагал по дорожке у самой насыпи.
Камыши скрыли все — и воду, и землю, и небо.
— И чего тянут?
— Взбирайтесь на насыпь!
Все четверо карабкаются наверх. Открываются железно-дорожные пути. Впереди мост без перил и бескрайнее небо…
Часовой смеется.
— Жаль мне вас было. Вещей сколько. В обход три километра, а тут, через мост, рукой подать. Четыре шага.
Ни красотой, ни яркой индивидуальностью она не отличалась. Но на лагпункте были только две интеллигентные женщины, и, конечно, обе были в центре мужского внимания, а в клубе, где действовала самодеятельность, обе были нарасхват. Обе сидели за мужей. ЧСИР.
Когда следователь сказал Андрею, что на него дает показания Валерия К., он только улыбнулся. Вот уж с кем не стоило вести разговоры о политике,
— Как вы относитесь к Валерии К.?
— Очень хорошо… Но не понимаю, зачем вам свидетели? Вы обвиняете меня в том, что мне не нравятся аресты детей, стариков, жен. А кому это может нравиться? Но я не вел никакой агитации.
— А она показывает, что вели, последовательно и настойчиво… Хотите очную ставку?
— Хочу…
Два часа ночи. В комнате зеленый полумрак. Кругом тишина. Следователь с усталыми, красными, как у рыбы, глазами перебирает какие-то бумаги. Андрей сидит на табурете у двери. Валерия К. опирается локтем на стол следователя. Она спокойна, только папироса в руке дрожит. Следователь пункт за пунктом зачитывает показания. Свидетельница тихо, но уверенно отвечает:
— Да, подтверждаю.
— Как вы можете?! — почти кричит Андрей.
Свидетельница молчит, как будто ничего не слышит.
— Какая мерзость!
— Не оскорбляйте свидетельницу. Вы сами сказали, что относитесь к ней хорошо.
— Но в ее показаниях нет ни слова правды!
Следователь переходит к новым пунктам.
Андрей умолкает. Бесполезно спорить.
Был суд. Вернее, издевательство над судом. Судьи рассказывают друг другу анекдоты. В зале, кроме Андрея, только часовой с винтовкой. Новые десять лет. Семь месяцев на штрафном (достойные отдельной книги). После штрафного — отдаленные лагпункты, где коптилки, клоповые березки, матерщина, издевательство, лесоповал, лапти. Прошел ряд лет. И вот Андрей, по требованию главбуха, бывшего заключенного, как опытный прогрессист — на центральном лагпункте, где все напоказ, двухэтажные бараки, отдельные койки, электричество, баня с парилкой, ни одного клопа, а главное, начальник Харламов — строгий, но вдумчивый, доступный и даже справедливый, насколько это возможно в такой системе.
Валерия К. уже закончила срок и работает в Управлении.
— Она так хотела бы увидеться с вами.
— Никакого желания!
— Она так переживает, она постарела…
— Меня не касается.
— Зачем так жестоко?
— Послушайте, — сдерживая возмущение, говорит Андрей, — я понимаю — не она, так другая. У меня нет к ней никакой личной неприязни, но нам решительно не о чем говорить…
Все же общие друзья настояли.
Поседевшая, с желтым лицом, неуверенно вошла она в мастерскую художника Годлевского и остановилась у порога.
— Я хочу вам только рассказать…
— Если вам так необходимо — говорите, — не подавая руки, сказал Андрей. — Садитесь.
— Меня вызывали каждую ночь в течение двух месяцев. Я отказывалась подписать то, что от меня требовали.
Андрей пожимает плечами — к чему все это?
— Потом мне сказали, что в случае отказа мне продлят срок заключения, до особого распоряжения… А мне оставалось только шесть месяцев.
— Да, это великая трагедия! — иронически замечает Андрей.
— Потом меня вызвали еще раз, и следователь спросил: 'Знакома вам эта фотография?' Я ответила: 'Да, это моя дочь'. 'Она закончила десятилетку и собирается в медицинский институт? Так вот, если не подпишете, ей не видать высшего учебного заведения, как своих ушей'. Я расплакалась и сказала: 'В ваших руках сила, вы можете сделать все, что хотите. Но я не могу подписать ложный донос на человека… которого…'
Андрей сделал нетерпеливый жест рукой:
— И это все?
— Нет. Меня вызвали еще раз. Предупредили, что это последний разговор. Следователь протянул мне папку с делом. 'Смотрите, — сказал он. — Дело Быстрова Андрея. Статья 58, п. 10, часть I. Теперь смотрите кодекс'. Он раскрыл страницу, где была 58-я статья, нашел пункт 10, часть первую, обвел ногтем: мера
