Марину, будто хотела согреть ей плечи.
— Я за ето… По опята в самый раз на телеге. Мой отец ходил за опятами не с кошем, а с мешком. Они не крошатся, не ломаются. Так вот отец нарежет мешок опят, на плечи — и домой. Других грибов не собирал. Некогда было. Опята ж поздние, работы мало. Можно и по грибы сходить.
— Ну что ж, раз пошла такая пьянка, — громко хохотнул Бравусов, — значит съездим в этом году. Обязательно. Сянни вы… Хвактически, уже далеко зашли. Давайте прощаться. Правду говорит Марина: ветер свежак. С юго-запада. Чернобыльский. Полынью пахнет.
— Ну, Устинович, где вы тут аромат полыни унюхали? — удивилась Юзя. — Ветер как ветер. Влажный, потому что река рядом. Прохладный, потому что осень на пороге. Ну, да пусть будет полынный. Ветер с горечью полыни… Молодцы, что пришли. Устроили нам праздник.
— Ето вам большое спасибо. За то, что накормили, за то, что напоили. И за песни. Хвактически, давно я так не пел, — искренне и взволнованно благодарил Бравусов.
— Ну, то еще приходите. Пусть еще будет один праздник, — также взволнованный, обрадованный неожиданной встречей, сказал Мамута.
— Нет, теперь вы к нам. Давайте в следующую субботу. Или в воскресенье. Управитесь по хозяйству — и приходите, — пригласила Марина. Увидела, что расчувствовавшийся Бравусов полез обниматься к Мамуте, не стерпела: — От не люблю, когда мужики целуются!
— С женщиной, хвактически, интересней, — Бравусов трижды поцеловал Юзю.
Тогда и Марина чмокнула в щеку бывшего учителя, а с Юзей они искренне, как давние подруги, расцеловались.
Мамута и Юзя повернули на свою Кончанскую сторону, а Бравусов с Мариной направились на Шамовскую сторону — так раньше хатыньчане условно делили большую деревню. Правда, граница этого раздела проходила немного дальше, где с поля бежал неширокий выгон-дорога, а на болото к Беседи вел узкий проулок, аккурат вдоль хаты Порфира Дроздова, бывшего продагента, Марининого дяди.
Почти полная луна уже довольно высоко поднялась над лесом. Мамуте захотелось провести Юзю по взгорью — показать, как блестит Беседь в лунном сиянии.
— Юзя, дороженькая, знаешь, какое возникло желание?
— Знаю. Хочешь поцеловаться. И я — тоже.
— Я хочу поцеловать тебя на взгорье. Чтобы ты увидела, как сверкает, переливается Беседь под луной. Это удивительная красота.
— Ну так пошли.
— Но на той тропке, верно, густая роса. Да и поросла она бурьяном, некому там ходить. Будем мокрыми по уши. Давай лучше тут поцелуемся.
Они стояли посреди безлюдной улицы и целовались. Как молодожены.
Мамута глянул на луну, которая на глазах светлела, будто из нее испарялись багряность и желтизна, которые были, пока она висела над темной зубчатой стеной леса. Теперь луна сверкала, переливалась синевато-бледным сиянием и, будто магнит, притягивала к себе.
— Вот гляжу на луну, на звезды, — нарушил тишину ночи Мамута. — Какая это бездна — небо! И земля — тоже бездна. И душа человеческая — разве не бездна? Сколько в ней всего! И хорошего, и дурного, и таинственного, и неизведанного…
— Ой, Петрочек ты мой, не забирайся так высоко. Аж в космос. Лучше думать о земном, — Юзя взяла его под руку, тесней прижалась, будто боялась, что старый фантазер взлетит в небо.
Что ж, земное — так земное. Он вскинул ей на плечи полу пиджака, обнял. Так, обнявшись, будто жених и невеста, они шли по безлюдной, пустынной деревенской улице.
— А знаешь, о чем я подумала? — И, не ожидая ответа, Юзя говорила дальше: — Мы уже когда-то об этом толковали. Но все равно думается. Сожженная деревня в войну потом возродилась. А Чернобыль, видно, ее сжег невидимым огнем навсегда. А может, возродится? Такая вокруг красота! Беседь, лес, земля плодородная. Только б жить и жить…
— Может, и возродится. Но сильно нескоро… Жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придется…
— Ну что ты так грустно? — перебила Юзя. — Будем жить! Недаром я сюда приехала. Столицу бросила. Хозяйство заведем. Свой медок есть. Будет козье молочко. Пользительное. Как Бравусов говорит. И грибов припасем. И соседи есть. Песни будем петь. Назло Чернобылю!
— Ты — молодчина, Юзя. Грех тебя не любить, — Мамута поцеловал ее в прохладную щеку.
— А я тебя люблю давным-давно. И навсегда.
Юзя повернулась, крепко обхватила Мамуту за голову и впилась в губы. Словно делала это в последний раз.
Серебристо-белый месяц все выше поднимался над Беседью.
Хроника БЕЛТА, других мировых агентств, 1991 г.
VI
По давней привычке, каждое утро Георгий Акопян обходил территорию завода. Он хотел своими глазами увидеть, что где сделано, чтобы на планерке слушать пояснения заместителя, главного инженера, прораба, их оправдания, а потом показать, что он все знает. И вот этим сырым, промозглым утром Акопян вытащил из нижнего ящика шкафа, который стоял в приемной, свои резиновые сапоги и начал обуваться. Секретарши еще не было, она так рано не приходила. Натянул сапоги, невысокие, коричневые — он не любил черного цвета, заправил в голенища джинсы.
Во дворе влажный ветер чиркнул по лицу, чуть не сорвал с головы берет. Георгий натянул его ниже, застегнул на все пуговицы куртку. Взглянул на небо, ища просвета в тучах, и вдруг встал как вкопанный: на высоченной трубе, возвышавшейся над цехом обжига клинкера, трепетал бело-красно-белый флаг. Кто ж его туда поднял, шевельнулась мысль, это ж смелость надо иметь. И приказывать не пришлось. Добрались и до нас бэнээфовцы. И снять не имеешь права. На днях читал в газете, что бело-красно-белый флаг уже взвился над могилевским горсоветом.
Георгий Акопян окинул взглядом мрачные громоздкие коробки мертвых цехов, в их пустых окнах не светилось ни единого огонька. И флаг над мертвыми строениями был единственным, так сказать, светлым объектом. А внизу на территории завода возвышались горбатые, будто спины огромных, сказочных мастодонтов, груды земли, глины, меж ними тускло поблескивали лужи. В одну из них чуть не вступил Георгий.
Тем временем рассвело, там-сям слышались голоса рабочих, сердито урчали, будто недовольные, что их разбудили, моторы машин. Возле бульдозера ковырялся человек. Акопян подошел к нему, поздоровался.
