лучшему. Я сам убежденный консерватор и ретроград. Все старое, проверенное, надежное мне милее всего нового и яркого, пусть и кажется порой окружающим, что я и неправ.
Дед уже вновь сидел на столе, я подлил кипятку в кружку и подвинул к нему яблоки и лаваш.
— Дворовый на угощении благодарствует, велел передать, чтобы ты о лошадках не пекся, ничего им не подеется, — сказал Дед и вкусно захрустел яблоком.
— Вот то добро, Дед. И тебе спасибо, что в дом пустил и жить позволил. Покажи мне потом, где нельзя вещи класть и самому ложиться.
— Успеется с этим, — Дед доел яблоко и аккуратно бросил огрызок в деревянное ведро, стоявшее у очага. Я закурил, Дед от удивления поднял брови, принюхался, чихнул и спросил:
— Это что за отрава, наставник?
— Зови, Дед, Ферзем. Отрава, тут ты угадал, заморская отрава. Привыкаешь к ней, к проклятой.
— А дым приятный, ты дыми, дыми, мне нравится. — Дед принюхался.
Курить его научить, что ли? Нет уж. Чистое баловство, как бы сам Дед сказал, думаю.
— В баню-то пойдешь нынче, Ферзь? — осведомился Дед. — Тогда бы и Баннику хлебца с мясцом?
— Не пойду сегодня, спину мне посекли, Дед. А что до хлеба с мясом — то сделай милость, снеси и Баннику.
Дед снова обернулся на одной ноге и, встав на лавку, запалил в светце лучину.
— Ну-тко, покажи-ка мне, что тебе там посекли, — велел Дед, я снял рубаху и стал снимать повязку. — Да, сегодня бы в баню не стоит. А промыть все это не мешало бы. Я могу. Даже травки остались, хочешь? — подвел итог Дед, закончив осмотр.
— Как не хотеть, Дед, — отвечал я, и нежить удовлетворенно хмыкнул.
Травяной настой Деда сначала зверски драл и дергал рану, а потом она словно уснула и лишь слегка ныла, словно была нанесена недели две назад.
— Лучше ли? — торжествующе спросил нежить.
— Гораздо. Благодарствую, Дед, — отвечал я.
Дед самодовольно хехекнул и внезапно выдал:
— Бабу тебе надо, Ферзь. Не самому ж тебе полы мыть и щи варить? Непременно бабу надо. Только кто за тебя пойдет? Пока тебя не знает никто, никто и девку не отдаст. Ты, Ферзь, бабу-то у булгар купи, завтра бы и пошел, что ли?
— Бабу купить? — Я задумался. Тут ведь не только полы мыть и щи варить. Лет-то мне не сто семьдесят. — Можно и бабу. А можно и двух-трех купить, коли не раздерутся, — засмеялся я.
— А мне что, покупай хоть десяток, — радушно сказал Дед, и я понял, что он и не думал шутить, — только по дороге поясни бабам, как себя вести надобно.
Вот. Именно этого и не хватало в моей унылой и монотонной последние дни жизни. Сонмища баб, не обученных с малолетства уживаться под одной крышей с соперницей. «Так то Турция — там тепло».
В это же примерно время в небольшой светелке с лавки из-за стола поднялся и сильно потянулся князь Ярослав, разминая занемевшие от долгого сидения за столом мышцы. Кроме него в светелке был еще и Ратьша, и он тоже вскочил, как только князь оказался на ногах.
— Что скажешь, тысяцкий? Прав ли я, что решил в Медвежьем углу крепость ставить?
— До сей поры там даже засеки не удалось поставить, княже. Но место это надо брать под себя, там Волга, — отвечал Ратьша.
Больше он ничего не сказал. Да и зачем? Кому могло быть непонятно, что господство на Волге сразу обогатит казну Ростова, а там, глядишь, и городок поставить удастся… Малый, но свой. Варягов пригласить, опять же. Тогда, может статься, будущий великий князь и не за старшинство станет великим. Не о братоубийстве речь, но лишь о том, что Русью должен править достойнейший, — и именно это убеждение закладывать надо тут, исподволь. В Ростове. На берегах матери рек — Волге. Князь прервал мысли своего тысяцкого, хлопнув того по плечу:
— Может, потому и не удавалось, что не крепость, а засеки ставить пытались? Думаю, что так… А ты, тысяцкий, все так же варягов не любишь или пообвык уже? — В его голосе была необидная насмешка, но Ратьша шутки не принял:
— Не то чтобы пообвык, княже. Просто понимаю — среди словен, мери и прочих наших племен трусов нет, но больше людей, склонных к мирным занятиям. Если с земли кинутся все в твою дружину, людьми обрастем, но лишь счетом. Учить их долгое дело, а варяги всегда под рукой, учить их точно ничему не надо. А что дружина ропщет — так и ладно, смуту не затеют. Кто понимает, как я, в чем дело, а кто побоится громко сказать. Но если велишь дальше говорить, княже… — Ратьша примолк, и князь серьезно кивнул головой, говори мол.
— Если далее велишь сказывать, то ты бы, княже, возвеличивал да одаривал бы не только варягов. Я знаю, что ты и своих жалуешь, но тех больше, чем своих. Свои по крови верны, по роду, но и им пряники зубов не обломают, — тысяцкий говорил медленно, подбирая слова, чтобы вернее они искали цели в княжьей душе. За себя тысяцкий не боялся, если Ярослав велел говорить правду, то и тысяцкому, и рабу- кощею за то худо не бывало никогда. Это, однако, вовсе не означало, что каждый был волен нести кто во что горазд или что Ярослав был открыт, простодушен и всегда готов был принять чужой совет или мнение. Ничуть не бывало. Но если спрашивал, надо было говорить именно так. Это Ратьша знал твердо.
— Больше пряников, говоришь? Добро. Есть у меня одна заедка. Слышно было, Фарлоф среди варягов ныне самый озорной? Что, брехали, Ферзя задирал… Наставника нашего… Беспамятного, но, кажись, словена? А, Ратьша? Да и свои, варяги, не очень Фарлофа любят, пустой злобы никому не надо, не цепной кобель, я чай?
— Слушаю, княже, — Ратьша поклонился, а князь продолжал говорить, так же медленно, как говорил допрежь и Ратьша, обращаясь к нему:
— Вот что, тысяцкий. Вызови завтра Ферзя ко двору да потоми в том дворе… Глядишь, вынесет варяга нелегкая прогуляться. Может так быть?
— Может, княже.
— То-то и оно-то. Мужики матерые, битые, оба с норовом пуще княжьего — одна гордыня прет из обоих, прямо беда. Так вот. Если наставника уных безнаказанно варяги задевают, то ему не уных учить, а навоз убирать за варяжскими конями тем веслом, что на плече носит, — тон Ярослава изменился, горечь слышалась в нем потаенная, глухая обида на что-то, на что-то такое, что нельзя изменить, а принимать горько.
— Понял тебя, княже. Только, думается мне, коли Фарлофу загривок надерут, спросу строгого не станет с наставника? Чай, не конюх — пестун княжьих гридней, мелко не кроши.
— Не то что не станет, вовсе не будет. Виру давать некому, мне разве что, а я не спрошу.
— Виру? — Ратьша осекся на миг, поняв, о чем шла речь.
— Виру, тысяцкий, — Ярослав помолчал немного и жестко надавил на слово, повторяя его: — Виру.
Шутки кончились. Слова Ратьши попали в цель — князь решил показать варягам, что он все равно встанет на сторону Правды, чем безоглядно поддержит их перед своими людьми.
Глава XI
Мне плохо спалось в эту ночь. Снилась мне то Сова, укоряющая меня в измене, правда, не уточняющая, кому (надеюсь, не ей и не родине!), потом снился покалеченный азиат, почему-то очень довольный жизнью на своих протезах, снился наглый варяг Фарлоф, одетый в сильно поношенный килт, короткий ему, а под утро сны стали настолько фантасмагоричными, что я и упомнить их не мог. Последней картинкой моих сновидений стала оскалившаяся на меня медвежья морда. Тут я и проснулся. А кто бы не проснулся?
Утро выдалось беспокойным. Дед зачем-то растолкал меня ни свет ни заря, мягко прикрыв теплой, сухой ладошкой рот:
