Элеонор не сомневалась, что Синклер сделал это нарочно. Как зачарованная, она смотрела на багровый ручеек, стекающий у него по подбородку. У нее и так жгло в горле, но теперь во рту все пересохло, а мышцы на шее непроизвольно напряглись. Недавно обсохшие ладони снова взмокли от пота, а в висках застучало, словно в отдалении начали бить в барабаны.
— Меньшее, что ты можешь сделать после всего случившегося, — это поцеловать меня, — сказал он.
Растрепанные и спутанные белокурые волосы мужчины в матовом свете диковинного обогревателя отливали огненным блеском. Ворот рубашки был расстегнут, поэтому бордовая струйка с подбородка свободно перетекла на шею. О, как ей хотелось ее слизать… Шершавый язык в пересохшем рту Элеонор невольно подался вперед.
— Неужели из уважения к старой дружбе, как сказала бы твоя подруга Мойра, ты этого не сделаешь? — настаивал он.
— Из уважения к дружбе — нет, но я сделаю это ради… любви, — ответила наконец Элеонор.
Она подалась вперед над стоящей на полу бутылкой навстречу Синклеру. Их губы соприкоснулись, поначалу очень мягко, но затем лейтенант разжал губы, и Элеонор ощутила вкус… Вкус крови у него во рту.
Он провел рукой по ее затылку и скользнул пальцами в длинные запутанные волосы. Элеонор не противилась. Она осознанно отдавалась в объятия лейтенанта, позволяя овладеть собой. Она понимала, чего он хочет. Они снова слились воедино, как и раньше, многие и многие годы назад. Элеонор предоставила ему полную свободу действий, потому что уже очень и очень давно не чувствовала ничего подобного… Не чувствовала вообще ничего.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
На обратном пути Майкл попросил Данцига разрешить ему лично порулить собачьей упряжкой, и каюр согласился. Дав журналисту пару простых советов, Данциг протиснулся в сани — внутри ему сидеть было еще неудобнее, чем Майклу, — и сказал:
— Готовы?
— Да, — отозвался Майкл.
Он поправил солнцезащитные очки и потуже затянул меховой капюшон вокруг головы. Затем, крепко взявшись за поручень и убедившись, что его ноги стоят не на голом льду, а на снегу, выкрикнул команду «Пошли!», которой всегда пользовался Данциг. Лайки, непривычные к голосу чужака, не сдвинулись с места. Кодьяк даже обернулся и вопрошающе поглядел на Майкла.
— Вы должны командовать приказным тоном, — пояснил Данциг. — Вложите в голос твердость.
Майкл ощущал себя, словно в консерватории на прослушивании перед группой собак-экзаменаторов. Он откашлялся и рявкнул «Пошли!», одновременно с силой дернув за главные вожжи.
Кодьяк во главе упряжки рванул вперед, и остальные собаки, последовав примеру вожака, дружно потянули за упряжь. Майкл побежал сзади, подталкивая сани руками.
— Запрыгивайте! — крикнул ему Данциг.
Едва Майкл успел поставить обе ноги на деревянные полозья, сани резко ускорились и помчали мужчин по перемежающемуся льдом снежному насту.
Данциг взял на себя обязанности штурмана, указывая верное направление, так что Майклу не приходилось задумываться над тем, куда свернуть, но, несмотря на это, управлять санями было куда сложнее, чем он предполагал. Какой бы гладкой ни казалась поверхность земли, весь путь был покрыт кочками, расселинами и камнями, удары о которые немилосердно отдавались в ноги. Майкл думал лишь о том, как бы сохранить равновесие да удержать подошвы на полозьях.
— Расслабьтесь! — крикнул Данциг через плечо.
«Легко тебе говорить!» — пронеслось в голове у Майкла.
Но все-таки он немного опустил плечи, согнул руки в локтях и попытался встать чуть более раскованно.
— Если хотите, чтобы они побежали прямо, — поучал Данциг журналиста, который из-за шума гуляющего в капюшоне ветра едва слышал каюра, — крикните: «Прямо!»
Майкл с удовлетворением отметил, что такую команду несложно запомнить.
— А если хотите, чтобы сбавили скорость, потяните за вожжи и скомандуйте: «Медленнее!»
Майклу было трудно судить, быстро они едут или медленно, но по ощущениям скорость была ураганной. Теперь, когда он стоял сзади, вцепившись в обрезиненный поручень саней, ему казалось, что снежный пейзаж по обеим сторонам сменяется, как в калейдоскопе. Когда он ехал в качестве пассажира, дело обстояло совершенно иначе: он сидел в тепле, надежно защищенный, и смотрел на окружающий ландшафт с высоты пары-тройки футов от земли. Но ехать, стоя во весь рост, когда ветер дует в лицо и раздувает рукава со звуком, с каким полощется флаг на станции Адели, было одновременно и утомительно, и захватывающе. Из-под лап несущихся собак взметнулся фонтан ледяных крупинок и брызнул Майклу в лицо, осев мокрыми каплями на губах и темных очках. Осторожно обтерев лицо перчаткой, он снова вцепился в поручень обеими руками.
Через некоторое время, вжившись в ритм упряжки и привыкнув к гладкому движению нарт, Майкл почувствовал себя настолько уверенно, что начал смотреть поверх собачьих голов и мелькающих хвостов на окружающий ландшафт. База находилась еще довольно далеко, чтобы ее можно было увидеть, и это радовало. Взору открывались лишь бескрайние поля снега, льда и вечной мерзлоты. Континент этот по площади больше Австралии, но он настолько безлюдный, что любая пустыня в сравнении с ним показалась бы перенаселенным городским кварталом. Береговая линия Антарктиды, вдоль которой бодро скользила упряжка, относительно обитаемое место, но стоит продвинуться в глубь континента всего на несколько миль, и уже невозможно встретить ни игривых тюленей, ни птиц, ни скромные лишайники. Антарктида — это пустыня, почти полностью лишенная жизни и, как никакое другое место на Земле, враждебно к ней настроенная. Люди нашли способ добраться до Южного полюса; смогли облететь его, водрузить на нем флаг и даже провести некоторые исследования, однако осесть на нем человеку оказалось не по зубам, да и вряд ли нашлись бы сумасшедшие, которые захотели бы остаться здесь надолго.
Бронзовое солнце висело в безжизненном небе, словно позолоченные часы-луковица. Как и для любого, кто работает в Антарктике, время для Майкла превратилось в бесконечную тягучую массу. Он уже отработал почти половину срока, отведенного ННФ на командировку, но не смог бы вычленить из него ни одного конкретного дня. Дни незаметно перетекали в ночи, а ночи в дни. Майкл постоянно сверялся с часами, но все равно редко мог с уверенностью сказать, показывают ли цифры на них время до или после полудня. Несколько раз бывало, что, проснувшись и раздвинув затемняющие шторки вокруг кровати, он оказывался в полнейшем замешательстве относительно времени суток, и тогда приходилось выходить в коридор и уточнять у первого встречного, день сейчас или ночь. Однажды таким человеком оказался Призрак, ботаник, редко высовывающий нос из своей лаборатории, или «цветника», как ее называли «батраки». Посовещавшись, мужчины пришли к заключению, что за окнами день, хотя на самом деле была глубокая ночь. Они как ни в чем не бывало пошли в буфет, но, к их величайшему удивлению, никого там не застали. И только когда Майкл более внимательно присмотрелся к Призраку, то увидел на смущенном лице ботаника явные признаки «пучеглазости» — стеклянный взгляд и мешки под глазами.
С тех пор Майкл стал регулировать цикл сна с помощью таблеток «лунесты» или «лоразепама», которые добрая доктор Барнс впервые выдала ему в тот вечер.
— Как гласит старая поговорка, если человек говорит тебе, что ты спал с лица, не обращай внимания, — сказала она тогда. — Но если тебе говорят об этом двое — ляг и отдохни.
— А ты мне что скажешь?
— Ляг и отдохни. Тебе надо сбавить обороты.
Майкл и правда работал на износ — постоянно что-то фотографировал, делал бесконечные записи в
