провела прошлую ночь у постели пациента. Она очень устала.
С утра, наблюдая за тем, как пациент опять отказывается принимать пищу из рук няни, поймала себя на мысли, что тому пошли уже пятые сутки. Следовало принимать меры, но доктор Бэнкс стояла молча с хладнокровным видом. Три дня назад она сделала няне замечание.
“Миссис Кистенмахер, — сказала она тогда, — я прошу вас не нервировать пациента, с которым и так непросто, при помощи угроз. Вы выставляете меня в нелицеприятном виде. Мистеру Саммерсу предписана жидкая диета, ни о какой клизме не может быть речи, и я прошу вас больше так не делать. Кроме того, я запрещаю уговаривать его принимать пищу”. Няня попыталась возразить, и получила ответ: “Поверьте, ни один человек, в действительности ощущающий голод, не откажется от еды.”
Доктор Бэнкс не жалела о том, что была резка с няней. Она сожалела, что няня выполнила распоряжение в точности: как обычно.
С тех пор она дважды имела разговор с миссис Кистенмахер, которая как раз сегодня объявила, что если мистер Саммерс и дальше намерен вести себя подобным образом, то она будет вынуждена просить рассчета. Началось все, как всегда: пациент отказался от завтрака, потом повторилась история с лекарствами, а чуть погодя — произошло это, когда доктор только что вернулась с визитов, — оказался пойман в ее собственной приемной, у книжного шкафа. Была еще одна улика: не успевшая остыть трубка телефонного аппарата.
“— Я ничего не могла с ним поделать!” — в отчаянии твердила миссис Кистенмахер. После того, как удалось вернуть в палату пациента, натыкавшегося на по пути на все предметы, пытаясь, кажется, еще и рассмотреть себя в зеркале, но уверявшего, что ему гораздо, гораздо лучше, выяснилось, что в уборной опять пахнет табаком.
В результате обыска у пациента было изъято полкоробки “Блэк энд Уайт”. В прошлый раз коробку спрятали за унитазом, затем — между подушками няниного кресла. На сей раз она нашлась между соседней койкой и стеной. Потом пришлось в одиннадцатый по счету раз объяснять мисс Дэрроу, явившейся со свежим выпуском “Криминальных историй” и половиной еще горячего пирога, что пациенту все еще запрещены такие вещи. Затем, то же самое, той пожилой, дорого одетой даме с прекрасными фарфоровыми зубами и роскошной коробкой конфет для “бедного мальчика”. Потом на огромном “Уайт” прибыла особа в зеленой шляпе. Доктор, выслушавшая поток восклицаний, сказала, что своими частными делами мистер Саммерс займется лично, после выздоровления, и без малейшего раздумья выпроводила особу вон. После нее прибыли еще две, на “Хейнс” пожарной расцветки, с чернокожим шоффером. Девицы со смехом приняли слова о том, что всякие визиты пациенту запрещены, совали деньги, и пришлось молча захлопнуть дверь у них перед носом.
И, наконец, вечером доктор держала оборону против Маллоу. Маллоу употребил все свое обаяние, выпрашивая разрешение нести ночную вахту у компаньона. Он моргал длинными ресницами и растерянно улыбался. Он без единого возражения выслушал заслуженную отповедь относительно гостей. Он не возразил ни словом, только слабо оправдывался, утверждая, что рассказал все только одной старой леди. Затем он попытался встать на защиту компаньона.
— …Ну, доктор, — говорил он, все еще в надежде на разрешение подняться наверх. — Я бы тоже отказался пользоваться… э-э-э… этой штукой и есть кашку с ложки.
— Прекрасно, — доктора Бэнкс сложила руки на накрахмаленной груди, давая понять, что разрешения он не получит. — Но в палате есть умывальник! Ему, видите ли, было необходимо закрыться в ванной, не открывая и не отзываясь!
— Ну и что? Что он должен был отвечать на ваш стук? “Да-да?” Когда ваша ванная одновременно и уборная? Помилосердствуйте, доктор, вы же с него даже ночью глаз не спускаете!
— “Ну и что?” — ледяным тоном переспросила доктор Бэнкс. — Вы знаете, “что”.
— Мисс Бэнкс, даю вам честное слово: в этот раз не я!
— Удивительно. Сегодня утром Мики со слезами на глазах клялся мне теми же самыми словами: “В этот раз не я!” Мне кажется, господа, вы плохо договорились.
Маллоу покраснел.
— Мистер Маллоу, я настоятельно прошу вас больше не передавать вашему другу сигарет.
— Не буду больше. Значит, не пустите?
— Не пущу.
М.Р. вздохнул.
— Поеду домой, доктор. Вы ему там передайте, что я зайду завтра.
Он остановился.
— Или не зайду?
Доктор покачала головой.
— Придется обождать хотя бы до понедельника. Ему действительно необходим абсолютный покой.
С этими словами доктор Бэнкс вернулась в приемную, а через пять минут оттуда вышла: ее срочно вызвали к нотариусу, который, несмотря на неоднократные предупреждения, лечил нервы патентованным электрическим поясом д-ра д’Арсонваля. Нотариуса ударило током в поясницу.
Саммерс слышал, как она сказала: “Миссис Кистенмахер, я сама поглажу эти простыни завтра. Пожалуйста, почитайте мистеру Саммерсу что-нибудь успокаивающее.”
— Хотел бы я знать, — сказал он себе под нос, — что же считается “успокаивающим” в вашем богоудном заведении?
Похоже, решение этого вопроса вызвало у дам некие трудности, потому что никто к нему не входил. Наконец, появилась миссис Кистенмахер. Она несла книгу.
— Очень хорошо, очень вкусно! — сообщила она и, прежде, чем Саммерс успел догадаться, к чему такое предисловие, начала:
— Тушеная говядина по-флорентийски.
— Эй, вы! — закричал коммерсант, приподнимаясь, сколько позволяли стонущие ребра и стараясь заглушить душераздирающие подробности про жареный лук, розмарин и “тушить в горячей духовке до полной мягкости”. — Вы, иезуитка! Вы же сами говорили, что мне волноваться нельзя!
Никто не отозвался, зато миссис Кистенмахер с неженской силой заставила его лечь обратно. Хлопнула дверь внизу, послышались звуки мотора и коммерсант остался один на один с тушеными устрицами, жареной куропаткой и генуэзской лапшой. За лапшой последовали печень в шпинатном соусе, которую полагалось подавать с горячим картофельным пюре, квази-черепаха, голуби на тостах и устричные крекеры. Потом — неаполитанский суп, спаржа и “Кокосовые поцелуи”. Потом — “Миндальные бриллианты”, “Перечные орешки” и “Пуговицы холостяка”. За пирожными последовали всевозможные лимонады, крюшоны и кофе. Коммерсант чуть не плакал.
После нотариуса доктор Бэнкс потребовалась мистеру Атанасиосу Христодопуло, которому не так давно исполнилось семь месяцев. У него резались зубы, и если ему что-нибудь и угрожало в действительности, то только смерть от чрезмерных забот родственников. Затем пришлось навестить Фрейшнера, страдавшим и слабым сердцем, и печенью, и онемением конечностей, и также целым букетом недомоганий, которые он находил у себя с помощью “Руководства к принятию лекарств” 1872 года и, как ни странно, частенько бывал прав. Плохо было одно: мистер Фрейшнер имел страсть к изготовлению декоктов, бальзамов и микстур. Все рецепты, которые он использовал, отличали три непререкаемых условия: они все были крайне сложны в изготовлении, все дурно пахли и все изготовлялись в огромных количествах. Попытки доктора донести до многочисленных пожилых леди, поклонниц фармацевтического таланта владельца кафе, мысль о бесполезности, а в некоторых случаях даже вреде этих снадобий терпели провал за провалом. Особенным успехом пользовалось “Средство г-жи Стивенс против камня мочевого пузыря”. Фрейшнер изготовлял его из раковин улиток и затем калил на огне, добавляя “достаточное количество мыла”. Кроме того, он задавал множество вопросов. Отвечать на них было необходимо, хотя и не всегда возможно. Что, например, можно сказать, когда у вас спрашивают, где подешевле купить раковин морского яйца? Или просят раскрыть секрет “сложного камфарного втиранья”? Или… словом, мистер Саммерс был до некоторой степени прав, когда назвал ее иезуиткой.
Затем один столяр отрубил себе палец. Наконец (была уже глубокая ночь) “Модель Т” получил возможность свернуть к дому.
