— О, нет! Конечно, знаете, — сказал Бёрджесс.
Корал безусловно не устояла перед его чарами и позволила проводить себя в гостиницу. По дороге они познакомились, зашли выпить рюмочку и договорились встретиться на следующий день и пообедать вместе. К концу обеда она уже все знала о Бёрджессе, но не отшатнулась от него, а даже согласилась сама снять с него мерку и передать лондонскому портному вместе с подробными пожеланиями о фасоне костюма. Уж не знаю, дал ли он для этого денег своей новой знакомой, ведь насколько мне известно, Гай не попросил у КГБ ни копейки. Может быть, его мать оплатила счет в Лондоне.
Приятельница Гая слово сдержала и пришла к портному. Тот лукаво взглянул на размеры:
— Гм, очень странно… Будьте добры, мадам, назовите мне имя этого джентльмена.
— Гай Бёрджесс.
Лицо портного просияло:
— Я так и знал, — сказал он, — мерки остались примерно такими же, но я не совсем уверен. Боюсь, что мистер Бёрджесс немного прибавил в весе с тех пор, как заходил ко мне в последний раз.
Костюм был сшит, и Корал прислала его Гаю. Этот эпизод запечатлен в пьесе Алана Бенета «Англичанин за границей».
Бёрджессу нечем было занять свое время. Он много читал, гулял. Иногда ему удавалось подцепить мужчину для секса. Давал он и кое-какие консультации КГБ, если к нему за этим обращались. По-моему, Гая едва ли можно судить за то, что он так мало работал в России, в этом больше виноват сам КГБ, не сумевший использовать его знания и интеллект. А он мог оказаться очень полезен. Но Гай ничего не делал, потому что его ни о чем не просили, напрашиваться же на работу — не в его натуре.
Не следует забывать, что Бёрджессу лишь недавно исполнилось сорок. Полный энергии, он хотел жить по-своему, а не по строгим правилам, господствовавшим в России. Ранняя пенсия едва ли могла устроить его. И все же он остался человеком твердых убеждений, каким был всегда, и верным другом. Это он доказал мне в 1958 году.
Находясь в лондонской командировке, я серьезно поссорился со своими начальниками в Москве. К тому времени я считал себя опытным и компетентным работником. Может быть и заблуждался на сей счет, но все равно так думал. Я поддерживал сносные отношения с Коровиным, моим резидентом, и мы помогали друг другу как могли. Например, я усовершенствовал разработанную им строгую систему связи с нашими агентами. Коровин был этим очень доволен, но хотя и настаивал на том, чтобы ее придерживались все остальные, сам проявлял крайнюю небрежность в этом отношении. Я уже говорил раньше, что он иногда являлся на встречи в машине с посольским номером, что на мой взгляд граничило с преступлением.
Самой неприятной чертой Коровина была привычка обвинять своих подчиненных в ошибках, которые оказывались в тысячу раз менее серьезными, чем его собственные. Наконец я не выдержал и, находясь в 1958 году в отпуске в Москве, попросил Центр не отправлять меня обратно в Лондон. У меня имелся хороший предлог: дочь окончила первую ступень русской школы при посольстве СССР в Лондоне, второй же там не было. Мне пришлось бы оставить ее одну в Москве к началу следующего учебного года, а за ней некому было присматривать.
Я объяснил эту причину начальнику ПГУ (Главное управление внешней разведки КГБ) Александру Михайловичу Сахаровскому. Прекрасный и отзывчивый человек, Сахаровский умел выслушивать подчиненных и занимал свою должность рекордный срок — пятнадцать лет.
Он выслушал меня в своем большом кабинете на Лубянке и, когда я умолк, сказал:
— Теперь объясните мне откровенно, нет ли у вас какой-нибудь другой причины для такой просьбы?
— Я больше не могу работать с Коровиным, — пришлось мне сказать правду, — знаю, что многим ему обязан, он научил меня работать. Но его методы стали просто невыносимы. Он излишне требователен ко всем остальным, а сам не соблюдает никаких правил.
Сахаровский, кажется, не очень удивился.
— Да, мы все это знаем.
На беду во время нашего разговора в кабинете присутствовал начальник другого отдела, который сейчас же связался с Коровиным и сообщил ему о нашем разговоре, передернув и преувеличив мои слова.
В результате Коровин немедленно прислал на меня уничтожающую характеристику, причем прислал ее не Сахаровскому, а напрямую Ивану Александровичу Серову, председателю КГБ. У Серова были личные причины относиться ко мне недоброжелательно, и он тотчас ухватился за возможность свести со мной счеты. Серову — человеку маленького роста, атлетического сложения, с очень выразительным лицом, никогда не удавалось скрыть своего недоверия и подозрений в отношении окружавших его людей.
Он вызвал меня к себе и резким, скрипучим голосом стал выговаривать, характеризуя, как никудышного работника, который из года в год не давал никаких положительных результатов.
В ответ я перечислил все, что проделал в Лондоне, начиная с 1948 года. Но он даже не стал слушать меня, вызвал одного из своих помощников и распорядился, чтобы меня отослали куда-нибудь на север или в Сибирь.
Меня взорвало.
— В таком случае, вот мое заявление об уходе, — сказал я в запальчивости и вышел из кабинета.
Когда мои русские друзья узнали, что меня уволят или же в лучшем случае сошлют в Мурманск или Сибирь, их всех как ветром сдуло. Ни один не осмелился вступиться за меня.
На помощь пришел только Бёрджесс. Когда он услышал о случившемся, то написал Серову письмо с решительным протестом. Гай ни на йоту не отступил от истины, и я понял, что знал его недостаточно. Оказывается, он присматривался ко мне куда пристальней. Своим поступком Гай укрепил мою убежденность в том, что он действительно считает себя полноправным агентом КГБ, который может иметь свою точку зрения и право возразить самому боссу из боссов. Его вмешательство вызвало еще одно заступничество. Начальник моего отдела подчеркнул мое глубокое знание разведывательных методов и международных политических проблем. В результате Серов отменил свое распоряжение, и я остался в КГБ. К тому же меня отозвали из Лондона, чего я и добивался.
В Москве мои отношения с Бёрджессом переросли в личную дружбу после того, как мы перестали быть друзьями лишь по службе. Мы часто виделись и много беседовали, испытывая от нашего общения обоюдное удовольствие. Я помогал ему, когда его снедала тоска или возникала какая-нибудь проблема, о которой я обычно узнавал от сотрудников КГБ, приставленных к нему для обслуживания.
В конце 50-х годов он начал писать для Центра исследовательскую работу о британских студентах в 30-е годы. О том, как они себя вели, чем увлекались, каковы были их политические и социальные стремления. В этой работе он дал глубокий анализ методов, применявшихся нами при вербовке молодых англичан в те дни. Бёрджесс ясно показал, как и почему НКВД удалось создать такую могущественную сеть агентов. Уникальность этого исследования состояла в том, что оно явилось плодом собственного продолжительного опыта Бёрджесса. Впервые с учетом преимуществ ретроспективного взгляда были проанализированы советские методы создания агентурной сети в Великобритании.
К сожалению, в те годы в КГБ стали пренебрегать информацией. Никто не взял на себя труд прочитать эту удивительную работу и сделать из нее выводы. Ее просто списали в архив.
Когда Гая просили сделать что-нибудь, он с готовностью выполнял работу. Делал ее быстро, качественно и никогда не отказывался. Очень жаль, что огромный опыт Бёрджесса оказался невостребованным. КГБ мог бы обращаться к нему почаще. Плохо также и то, что сам он никогда не предлагал нам своих услуг, как это делал Филби.
Я всегда уважал Гая Бёрджесса, несмотря на лживые публикации, которые постоянно появлялись о нем на страницах газет не только в Англии, но и у нас в Советском Союзе. Его единственным защитником был Энтони Блант, говоривший о нем только хорошее в интервью с корреспондентами нескольких газет. Представителю «Санди Таймс» он заявил:
— В последние, ужасные годы жизни Бёрджесса на него возвели столько гадкой клеветы, что я считаю своим долгом выступить в его защиту. Он был одним из самых выдающихся интеллектуалов, которых мне приходилось встречать.
Газета «Таймс» от 20 ноября 1979 года приводит следующие его слова:
— Я впервые встретил Бёрджесса, когда он был еще студентом… Он нелегкий человек, но его
