интеллект таков, что Бёрджесс мог решить любую проблему в самом ее корне. Его интересовало абсолютно все.
Интересно отметить, что Дик Уайт, глава контрразведки, а позднее и разведывательной службы, не раз говорил, что если бы не личные качества Гая Бёрджесса, то кембриджская группа вообще не появилась бы на свет. Я с ним согласен, хотя действительным основателем этого звена был Филби. Филби открыл Бёрджесса, а уж тот в свою очередь завербовал Бланта и остальных. Но Дик Уайт прав, называя фактическим руководителем Бёрджесса. Он сплачивал всех членов группы, заражал своей энергией и вел, как говорится, в бой. В 30-х годах, в самом начале их деятельности, именно Гай подхватывал инициативу, брал на себя самые рискованные дела и тянул остальных за собой. Его можно назвать их духовным лидером.
Эта яркая, но трудная личность не могла приспособиться к нашим советским условиям. Единственным желанием Бёрджесса было вернуться в Англию, и он не переставал донимать руководство КГБ просьбами отпустить его домой. Гай клялся, что не произнесет ни одного слова, которое можно было бы истолковать как предательство. Мои начальники отказывались этому верить. Физически и морально надломленный, он сломался бы на первом же допросе. Бёрджесс сгорел в Москве как факел, все больше и больше предаваясь алкоголю.
Иногда я забегал проведать его утром, провести час-другой в беседе о последних новостях или поспорить на литературную тему. Бёрджесс очень много читал, его знания английской литературы были энциклопедическими, он с жадностью набрасывался на английские газеты, которые приносил ему телохранитель. Бёрджесс анализировал все, что читал, и высказывал свои неизменно взвешенные, непредвзятые суждения о событиях в мире и о политике великих держав.
Когда я к нему приезжал, то первое, что с грустью замечал — наполовину выпитая бутылка сухого грузинского вина на кухонном столе. Я сказал ему однажды, что по неписанным законам Англии пить до полудня не полагается. А он только рассмеялся:
— Я не в Англии, дорогой товарищ.
Многие считали, что с Бёрджессом совершенно невозможно иметь дело, но у меня не было с Гаем особых проблем, хотя со временем находиться рядом с ним становилось все трудней и трудней. Приставленные к нему люди жестоко страдали оттого, что его поведение часто оказывалось непредсказуемым: то он был агрессивен, то провоцировал их. Я помню, как один контрразведчик, отдыхавший с Бёрджессом в нашем ведомственном санатории на юге, рассказывал мне, как вызывающе он себя вел. Например, ему доставляло удовольствие протащить надувной матрац по пляжу, осыпая загорающих песком. Гая, конечно, все ругали на чем свет стоит, но он не обращал на это никакого внимания. Как-то раз во время приема в китайском посольстве в Москве он помочился в камин к ужасу присутствовавшего там Маклина. Не знаю, был ли такой анекдотический случай на самом деле, но уверен, что Гай вполне способен на это.
В начале 60-х годов начальству пришло в голову изобразить Гая Бёрджесса цветущим, уверенным и очень благодушно настроенным человеком. Его сфотографировали беспечно шагающим в новом костюме по одному из московских мостов. Мне кажется, все это было специально подстроено, потому что Бёрджесс, каким я знал его в последние годы жизни, находился всегда в меланхолическом расположении духа, несмотря на частые визиты матери, приезжавшей к нему погостить.
В 1962 году Бёрджесс полуофициально сообщил, что хочет вернуться в Англию. Пресса каким-то образом узнала об этом и чрезмерно раздула его слова. В английских газетах появились статьи под кричащими заголовками: «Бёрджесс и Маклин собираются прилететь в Лондон».
Английская контрразведка впала в панику. Англичане отлично понимали, что у них нет достаточных доказательств для суда и приговора над «изменниками». Тем не менее Скотланд Ярд попросил начальника полиции Лондона, сэра Роберта Бландела, выдать ордер на арест Бёрджесса и Маклина, как только они ступят ногой на британскую землю. Английские власти настолько серьезно восприняли газетные сообщения, что привлекли к делу старшего полицейского инспектора Джорджа Смита, знаменитого сыщика, который за год до этого раскрыл группу Крогеров-Лождейла. Муж и жена Крогеры и Лождейл были агентами КГБ, Лождейл к тому же еще и нашим «нелегалом». В 1961 году Крогеров приговорили к двадцати пяти годам тюремного заключения, а Лождейла — к двадцати.
Слухи разрослись до того, что 17 апреля появилось сообщение о том, будто бы оба бывших дипломата сели в самолет, следующий через Амстердам в Лондон. Все это было чистой воды бессмыслицей, но она дала английской прессе новый шанс придать делу второе дыхание. Некоторые журналисты утверждали, что видели Бёрджесса в 1960 году на суде над Фрэнсисом Гарри Пауэрсом, пилотом американского самолета- разведчика, сбитого над советской территорией. Я сам присутствовал на этом суде от начала до конца и ни разу не видел там Бёрджесса. Еще больший шум подняла пресса, узнав о смерти матери Дональда Маклина. Не менее семи одетых в штатское полицейских инспекторов явились в июле 1962 года на кладбище в Пенн — они думали, что схватят там Дональда. Лишь только лейбористский член парламента Том Драйберг, видевшийся с Гаем Бёрджессом в Москве, посмеивался над всеми этими слухами и утверждал, что ни Гай, ни Дональд не вернутся в Англию живыми.
Я находился в командировке, когда Гай внезапно слег с жесточайшим приступом болезни печени. По той же причине я не смог встретить и Кима Филби, который в январе 1963 года прибыл наконец в Москву. Гай узнал эту новость в госпитале и просил Филби навестить его. Думая, что встреча с Кимом поможет Бёрджессу, наши сотрудники передали ему эту просьбу, но Филби категорически отказался. Он не мог простить Бёрджессу побеге Маклином. Филби счел его предателем, нарушившим слово. Ведь тот отлично знал, что своим побегом оставляет друга в смертельной опасности.
Ким Филби так и не изменил своего отношения к Бёрджессу. Несмотря на все просьбы Гая, они так и не увиделись.
Гай Бёрджесс умер 19 августа 1963 года в Боткинской больнице в Москве. Свою библиотеку он завещал Киму Филби, но тот отказался даже прийти на похороны старого друга и соратника. Я присутствовал на краткой церемонии в крематории. Кроме меня туда пришли лишь два офицера КГБ и несколько гомосексуалистов — друзей покойного. Согласно воле Гая Бёрджесса, его прах отослали родственникам в Англию.
Моя встреча с Кимом Филби состоялась только в 1964 году. КГБ распорядился, чтобы я работал вместе с ним над его автобиографией. По идее книга должна была представлять собой официальную версию его жизни и предназначалась для распространения в России и странах народной демократии.
Я долго ждал этой встречи и, наконец, мое желание исполнилось.
Филби поселился недалеко от центра Москвы в новом ничем не примечательном доме, который, однако, хорошо содержался. Я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь отворил мужчина лет пятидесяти с лишним, среднего роста, слегка располневший, но все еще интересный и сохранивший благородную осанку.
Когда я представился, он схватил мою руку и расплылся в улыбке.
— Мы с вами старые друзья, Питер. Заходите!
Усевшись за стол, мы открыли бутылку водки и начали разговор. Иметь так много общего с человеком и не разу с ним не встречаться — это обстоятельство придавало особый интерес нашей беседе. Мне кажется, что и у Кима было такое же чувство. Мы словно составляли две половинки разрезанной картинки. Когда он упоминал о каком-нибудь событии, я дополнял его своей версией, почерпнутой из воспоминаний, связанных с моей работой в Москве в 1944–1947 годах и в Лондоне в 1948-1955-х. Мы рассказывали друг другу о том, чего не знал один из нас.
Вскоре я догадался, что Ким Филби считает меня очень важной персоной в КГБ. Он был очень предупредителен в обращении со мной, а я не стал рассеивать его заблуждения. Своей жене Элеоноре, приехавшей в Москву через несколько месяцев после приезда Филби, он сказал, чтобы она не мешала нам, когда я буду приходить.
— Питер — мой начальник, он не хочет, чтобы его видели, так что ты не показывайся.
Поэтому Элеонора всегда оставалась на кухне, пока мы обедали.
С первой же встречи между нами установились самые сердечные отношения, как будто мы были
