Домик мой, на склоне, в Назарете,почернел и трескается в зной.Дождик ли стрекочет на рассвете, —мокну я под крышею сквозной.Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,скорпионов сколько… как тут быть?Плотник есть: не молод и не ловок,да, пожалуй, может подсобить.День лиловый гладок был и светел.Я к седому плотнику пошла;но на стук никто мне не ответил,постучала громче, пождала.А затем — толкнула дверь тугую, —и, склонив горящий гребешок,с улицы в пустую мастерскуюшмыг за мной какой-то петушок.Тишина. У стенки дремлют доски,прислонясь друг к дружке, и в углудремлет блеск зазубренный и плоскийтам, где солнце тронуло пилу.Петушок, скажи мне, где Иосиф?Петушок, ушел он, — как же так? —все рассыпав гвоздики и бросивкожаный передник на верстак.Потопталась смутно на пороге,восвояси в гору поплелась.Камешки сверкали на дороге.Разомлела, грезить принялась.Всё-то мне, старухе бестолковой,вспоминалась плотника жена;поглядит, бывало, молвит слово,улыбнется, пристально-ясна, —и пройдет, осленка понукая,лепестки, колючки в волосах, —легкая, лучистая такая, —а была, голубка, на сносях.И куда ж они бежали ныне?Грезя так, я, сгорбленная, шла.Вот мой дом на каменной вершине, —глянула — и в блеске замерла…Предо мной — обделанный на диво,новенький и белый, как яйцо,домик мой, с оливою радивой,серебром купающей крыльцо!Я вхожу… Уж в облаке лучистомразметалось солнце за бугром.Умиляюсь, плачу я над чистым,синим и малиновым ковром.Умер день. Я видела осленка,петушка и гвоздики во сне.День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,две соседки юркнули ко мне.Милые! Сама помолодеюза сухой, за новою стеной!Говорят: ушел он в Иудею,старый плотник с юною женой.Говорят: пришедшие оттудапастухи рассказывают всем,что в ночи сияющее чудопролилось на дальний Вифлеем…<24 декабря 1922>