Стихотворения

Pushkin, Lermontov, Tyutchev. Poems. Перевод ст-ния А. Пушкина. «Что в имени тебе моем?..» (1830).

448

Pushkin, Lermontov, Tyutchev. Poems. Перевод ст-ния А. Пушкина. «Зимнее утро» (1829).

В переписке с Уилсоном Набоков упоминает, что перевел также «Недаром вы приснились мне…» (из «Подражание Корану», VI (1824)) (Nabokov-Wilson Letters. P. 136, письмо от 29 июня 1944 г.), но оно, видимо, опубликовано не было. Для выступлений Д. В. Набокова, оперного баса, Набоков — видимо, в 1960 -е гг. — перевел ст-ние Пушкина «Ночь» (1820):

NIGHT

My voice that breathes for thee both tenderness and languor
disturbs at a late hour the silence of dark night.
Beside my bed a melancholy candle
sheds, light. My verses, murmuring and merging,
flow; rills of love, flow, full of thee.
Thine eyes before me in the darkness shine,
they smile on me and I distinguish sounds:
«My dear, my dearest one… I love… I'm thine… I'm… thine».

(цит. по: Nicol Ch. Music in the Theatre of the Mind: Opera and Vladimir Nabokov// Nabokov at the Limits. Redrawing Critical Boundaries / Ed. by L. Zunshine. New York; London: Garland, 1999. P. 39).

В предисловии к английскому переводу романа «Отчаяние» («Despair», 1966) Набоков также приводит свой перевод ст-ния «Пора, мой друг, пора…» (1834) с предуведомлением, что он сделан «с соблюдением метра и рифмы — путь, который редко бывает удачным, — даже позволительным — кроме как при редчайшем расположении звезд на тверди стихотворения, как это случилось здесь» (пер. Г. Левинтона цит. по: Набоков: pro et contra. С. 61):

'Tis time, my dear, 'tis time. The heart demands repose.
Day after day flits by, and with each hour there goes
A little bit of life; but meanwhile you and I
Together plan to dwell… yet lo! 'tis then we die.
There is no bliss on earth: there is peace and freedom, though.
An enviable lot I have yearned to know:
Long have I, weary slave, been contemplating flight
To a remote abode of work and pure delight.

Михаил Лермонтов

*

Переводы из Лермонтова (№ 447–449), входящие в эссе «The Lermontov Mirage» (The Russian Review. Vol. 1, № 1, November. 1941. P. 31–39), написанное в жанре представления поэта американским читателям (см. также перевод Набоковым «Героя нашего времени» с предисловием: А Него of Our Time, by Mikhail Lermontov / Transl. by Vladimir Nabokov in Collaboration with Dmitry Nabokov. New York: Doubleday, 1958; русский перевод предисловия см. в: Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996), печатаются по этому изданию. Остальные переводы печатаются по: Pushkin, Lermontov, Tyutchev. Poems.

449.

The Lermontov Mirage — Three Russian Poets — Pushkin, Lermontov, Tyutchev. Poems. Перевод ст-ния «К*» («Прости! — мы не встретимся боле…» (1832). Предваряя этот перевод, Набоков отметил, что Лермонтов «пылко восхищался Байроном, но в его лучших произведениях едва ли можно найти следы этого влияния. Поверхностно это влияние вполне очевидно в ранних стихах» (The Lermontov Mirage. P. 32).

450.

The Lermontov Mirage — Three Russian Poets — Pushkin, Lermontov, Tyutchev Poems. Перевод ст-ния «Родина» (1841). В преамбуле к переводу Набоков сопоставляет это ст-ние с «Демоном» по интенсивности наблюдения и сравнивает с любимыми им в юности английскими поэтами Р. Бруком и Э. Хаусменом:

Чтобы быть хорошим визионером, нужно быть хорошим наблюдателем. Чем лучше видишь землю, тем тоньше будут восприятия рая; и напротив, прорицатель, глядящий в свой магический кристалл, не будучи художником, окажется просто старым занудой. Поэма Лермонтова «Демон» состоит из общих мест мистицизма. Но ее спасают яркие краски конкретных ландшафтов, написанных тут и там волшебной кистью. Здесь нет ничего от страсти восточных поэтов к опалам и обобщениям — Лермонтов по сути — европейский путешественник, восхищающийся чужими странами — какими были все русские поэты, хотя они могли никогда не покидать своего очага. Сама любовь к родине у Лермонтова (и других) — европейская, в том смысле, что она одновременно иррациональна и основана на конкретном чувственном опыте. «Неофициальная английская роза», или «шпили и фермы», видные с холма в Шропшире, или родная речка, которую русский пилигрим, много веков назад, вспомнил, увидев Иордан, или просто те «зеленые поля», о которых бормотал перед смертью знаменитый толстяк, внушают не поддающуюся описанию любовь к родине, которую не могут возбудить исторические книги или статуи в парках. Но то, что отличает описания родины в русской поэзии — это атмосфера ностальгии, которая обостряет чувства, но искажает объективные отношения. Русский поэт говорит о том, что видит в окно своей комнаты, как если бы он был изгнанником, который в мечтах представляет себе родину более живо, чем в реальности, хотя в этот момент он на самом деле, возможно, созерцает собственные владения. Пушкин мечтал о путешествии в Африку не потому, что ему надоели русские пейзажи, а потому, что он хотел тосковать по России, оказавшись за ее пределами. Гоголь в Риме говорил о духовной красоте физической отдаленности, и