и злобно поглядывая каждый на всех других.
Меня лично матушка в этот день выпорола на будь здоров, а как обошлись с Тимкой и Серегой, я не знаю, потому что у нас не принято было расспрашивать о домашних делах. Дома одна жизнь, а за домом начиналась совсем другая, и на эту другую домашняя власть не распространялась.
Родители, может быть, и хотели бы управлять нашими дружбами и внедомашними занятиями, но даже и не тратили силы в эту сторону, понимая полную бесполезность таких трат. Правда, несколькими годами позже, когда жить стало повольготнее и у кого-то завелись деньги, а в магазинах появились диковинные вещи, — тогда некоторые взрослые пытались что-то диктовать своим детям по поводу их друзей-приятелей, понукая, с кем дружить, чтобы не водиться с теми, кто “нам не ровня”, но фиг что из этого получилось. Детвора в своих дружбах мудро перемешивала односельчан в один народ, напрочь игнорируя проклюнувшуюся тягу к социальному расслоению. Единственным обособленным и обособляющимся слоем, общим для всех возрастов, оставалось начальство.
Надо сказать, что учителя и продавцы к начальству не относились, как, например, и директор школы, а вот директор магазина — это начальство, и директор фабрики — еще большее начальство, даже начальник станции — начальство, хотя совсем маленькое. Начальство могло что-то отобрать, что-то не дать тебе, а дать другому или ему тоже не дать, а оставить себе. А что могли у тебя отобрать учителя, кроме, разумеется, времени и хорошего настроения?
Позже, когда поступление в институт станет общенародной ценностью, повысится и ценность учителей, потому что будет считаться, что от них в этом деле что-то зависит, но будут и сомневающиеся, и учителя так и не выбьются в отдельность, которая остальным “неровня”. А продавцы, например, очень даже выбьются, и к ним будет не подступиться, но все равно их самодеятельная отдельность не распространится на их детей, которые конечно же будут бренчать на пианине в Доме пионеров, как настоящие дети начальников, но на дружбы с ними не появится никаких запретов, и по одному этому будет ясно, что их неприступные даже для “здрасти” родители пусть хоть три раза оденутся в шмотки, которых ни у кого нет, но начальством не станут.
Серега, к сожалению, природно был из начальства, и нам с Тимкой трендели во все уши про “неровня”, а как давили на самого Серегу, можно только догадываться. Но Серега еще в самом нежном возрасте сообразил, что все, чего требуют от него властью и силой, ему только во вред. Ну а если и не во вред, то уж точно — не по нутру. Он все делал наперекор и упрямо пер поперек любых властных запретов. Он даже книжки, при всей своей тяге к ним, проглатывал укромно и незаметно, чтобы никто его не застукал за увлеченным чтением и не решил, что он послушной овцой следует по колее взрослых понуканий.
А вот Тимка — тот вообще все книжки презрительно называл букварями и предпочитал не читать, а слушать про там написанное в моем или Серегином пересказе. Тимка вовсе не считал, что в книгах пишут что-то бесполезное или враное, — он разумно полагал, что слушать книги в нашем исполнении куда практичней, потому что это экономит ему кучу времени.
Школа закончилась.
Мы загорали на берегу озера и слушали от Сереги историю о давней жизни Вильгельма Теля. Впереди было чистое счастье бесконечных каникул.
Правда, в этом году нам их изрядно подпортили. В последний школьный день по всем классам ходил директор с объявлением важных приказов.
Во-первых, нам указали день, в который наш класс должен будет работать на недавно и спешно организованной школьной кроличьей ферме. Так что один день в июне накрылся.
Во-вторых, нам было приказано сдать каждому по двадцать веников для прокорма тех же кроликов — десять веников в июле и десять к началу учебного года. Мне казалось, что кролики едят траву, и я плохо представлял, о каких вениках идет речь. Серега на мои недоумения предложил закосить под му-му и сдать обычные березовые, как для бани.
В-третьих, надо было объявить родителям об обязательной сдаче к началу года по одной курице с носа.
— …И мы догоним и перегоним Америку по мясу и молоку. Понятно? — спросил директор и строго осмотрел класс.
Мы молчали, потому что нас это не очень касалось. Наше дело малое: передать директорский приказ родителям — чего тут не понять?
— Нет, непонятно, — сказал Серега.
— Что тебе непонятно? — ласково улыбнулся директор, довольный, что сможет что-то объяснить сыну самого Степана Сергеича.
— У нас нету курей, — буркнул Серега.
— Тогда пусть твои родители купят курицу на базаре, — разъяснил директор, — а ты принесешь и сдашь. Партия все посчитала и решила, что если каждый советский человек сдаст по одной курице, то мы догоним и перегоним Америку. Понятно?
— Нет, — упрямо мотнул головой Серега. — Непонятно. Ну догоним Америку, и что? Что будет с курицей, которую я сдам? Зачем она Америке?
Директор растерялся и поэтому сразу осерчал.
— Америке не нужна твоя курица! — заорал он. — Она попадет на стол советскому человеку. Например, рабочему. Он перевыполнит план и даст стране дополнительную продукцию. Что здесь непонятного?! Ты что, ненормальный?
— Партия решила, чтобы каждый советский человек купил на базаре по курице, сдал партии, а она потом раздаст их обратно каждому советскому человеку на стол, и кто же здесь ненормальный? — с искренним недоумением не отставал Серега.
— Разбирайтесь сами со своими балбесами, — бросил директор Елизавете Лукиничне и ушел, грохнув дверью.
— Будешь безобразничать — отведу к директору, — пригрозила та Сереге…
В общем, если подумать — ничего страшного: день на кроликов, пара дней на веники, все остальное — наше. Много-много дней обретенной свободы.
Мы прожаривались на солнце и молча завидовали давней необыкновенной жизни Вильгельма Теля, о которой только что услышали от Сереги.
— Слушайте, пацаны, — подал голос Тимка (вообще-то до пацанов нам еще расти и расти, но между собой любые мальки и салаги всегда называли себя пацанами). — Давайте сделаем луки, научимся стрелять по яблокам и станем этот фокус показывать за деньги. Денег огребем — кучу…
Мы даже бросили загорать. Сидели и восхищенно смотрели на Тимку. Идея была гениальная. Я тут же увидел новенький бинокль на своей шее. Нет, лучше, чтобы он висел не на шее, а на руле велосипеда. И я всем-всем буду давать смотреть и кататься. А еще я куплю матушке стиральную машину, что видел в телевизоре, и она не будет больше вздыхать про железные нервы, когда я снова заявлюсь измызганный по макушку. А деду я куплю блестящие зубы, потому что ему “легче каленые орехи есть, чем говорить со мной”, но на эти загадочные орехи у него совсем нету зубов…
Судя по мечтательным лицам, Серега с Тимкой тоже придумали для себя что-то очень нужное.
— А кто будет сыном Теля? — спросил Серега. — Кто — с яблоком на голове?
Мы задумались. Стоять с яблоком на голове не хотелось. То ли дело — стрелять…
— Кто будет хуже стрелять — тот и сын, — довольно справедливо решил Тимка.
— А если все одинаково? — не отставал въедливый Серега.
Тимка молчал, а его глаза лихорадочно бегали по сторонам в поисках решения.
— Давайте пригласим Мешка. — Тимка показал пальцем на сидящего у самой воды Мишку-Мешка из нашего класса. — Даже жалко его — все один и один.
Мешок сидел абсолютно неподвижно, похожий на чуть оплывший здоровенный кусок закаменевшей глины. Яблоко на его голове смотрелось бы замечательно.
— А он согласится? — засомневался Серега.
