— Так на что жалуетесь? — Доктор смотрел на Мешка.
— Я не жалуюсь.
— А вы на что жалуетесь? — обратился Баканов к Клавдеванне.
— Молится. — Клавдяванна решилась. — До самой ночи стоит на коленях перед божницей и молится… Но и молится не по-правильному.
— Я же хирург, — удивился Баканов. — Молитвы не по моей специальности. Вам бы в область — там есть специалисты…
— Да там вядомые специалисты, — вздохнула Клавдяванна. — Раз — и под замок….
— Так ты что — в Бога веришь? — Баканов с интересом смотрел на Мешка.
— А как? — Мешок не мог скрыть удивления от какого-то неправильного вопроса врача. — Верю. И вам верю, и Богу верю, и учителям в школе…
— Постой-постой, — улыбнулся Баканов. — Меня и учителей ты видишь и слышишь, а Его? — Доктор будто бы заробел и споткнулся. — Бога?..
— И Бога… и видел и слышал. — Мешок подумал и уточнил: — Ну, не совсем Бога…
— А кого?
— Не знаю, — честно признался Мешок.
— Ну и что этот не совсем Бог тебе говорил?
— Этого я сказать не могу, — вздохнул Мешок. — Не имею права. — Сейчас он чувствовал себя почти как настоящий разведчик на допросе, но он ничего-ничего не расскажет, сколько бы враги его ни пытали… ну или не враги, а этот знаменитый в поселке хирург…
— Ты ведь с моим Андреем в одном классе? — припомнил Баканов. — А ему, например, ты мог бы рассказать про своего не совсем Бога?
— Никому не могу.
— Жалко…
Доктор и вправду казался расстроенным, и Мешок решился его приободрить:
— Чего жалеть? Вы тоже можете сподобиться. — Мешок осмелел под любопытным взглядом хирурга. — Надо только сильно-сильно пожелать чего-нибудь доброго, правильного и справедливого, но только не для себя — и, может, сподобитесь…
— Чего сподоблюсь?
— Может, тоже увидите.
— Бога?.. Не совсем Бога?..
— Ну да… Сначала увидите, что все сбудется, а потом, может, и его…
Мешок думал, не выдал ли он тайну своей службы Боговым разведчиком, но кажется — не выдал. Он же не про себя говорил, а вообще… рассуждал…
— Так просто? — не отставал доктор.
— Очень даже непросто, — вздохнул Мешок. — Очень трудно придумать что-нибудь правильное и справедливое, но совсем не для себя.
— Чего же трудного? Например, мир во всем мире…
— Так разве ж это не для себя тож?
— Действительно. — Баканов хохотнул, а потом долго и молча смотрел на Мешка. — Жалко…
Ему было и вправду жалко этого увальня из Андрейкиного класса и жалко его бабку, которая сидела сейчас на краешке стула большой сторожкой птицей и только вертела головой вслед за словами: то повернет к врачу, то к своему внуку… Баканов думал о том, что Мешка и вправду могут упрятать под замок, и не знал, как уберечь его от такого будущего. Может, и взаправду сильно-сильно этого пожелать? Это ведь и будет абсолютно справедливо… и точно — не для себя…
— Ваш внук совершенно здоров, — успокоил Баканов Клавдюванну. — Пусть себе молится… Только не на людях…
— Это понятно, — отозвалась въедливая посетительница. — Кто ж на людях молится?.. Но он молится неправильными словами.
— Пусть молится как хочет.
— А он с из дому не уйдет… как тот граф? Тот тоже неправильно молился.
— Какой граф? Толстой? — Баканов рассмеялся. — Не уйдет. Ты же не уйдешь от бабки? — Баканов смотрел на Мешка.
— Куды мне итить? — отмахнулся Мешок.
— Вот и хорошо. Вопросов-жалоб нет? — дежурно спросил доктор, заканчивая этот необычный врачебный прием.
— Есть один, — все-таки решился Мешок, покоренный первым взрослым, который, кажется, что-то понимает. — Вот Гитлера убить — было бы правильно?
— Конечно.
— Не-е, не тогда, когда уже все знали, что он Гитлер и враг всего человечества, а раньше — когда он еще вынашивал?..
— Наверное, правильно, — растерялся Баканов. — Хотя — не знаю. Это очень трудный вопрос.
— Знаю, что трудный, — согласился Мешок.
Тем временем мы уже учились в шестом классе, чувствовали себя совершенно взрослыми, щелбанили на переменах суетную малышню и еле досиживали до конца нудных уроков, чтобы вырваться из-под пригляда приставучих взрослых к своим неотложным занятиям и забавам. Но вырываться приходилось с трудом, потому что нас то и дело сгоняли на всякие внеклассные мероприятия: то в школьный перекосившийся спортзал, то в поселковый клуб, то на стихийный митинг на школьном дворе, которым почти всегда заканчивалась учебная неделя. Одни лишь осенние дожди могли сорвать этот митинг, но те же дожди срывали и наши забавы, так что мы им не очень радовались, хотя все-таки радовались, потому что хуже митинга и всех этих сгоняемых сборищ трудно что-либо и придумать. Там наши охрипевшие учителя по-заученному осуждали мировую военщину, готовившую нам и всему прогрессивному человечеству третью мировую войну себе на погибель, потому что мы сокрушительно накажем всех поджигателей войны, и в первую очередь главного поджигателя — Америку…. Впрочем, все, что только могло говорить, говорило про то же самое, пока не выключишь.
Мешка эти речи попросту вгоняли чуть ли не в летаргический сон (Серега рассказал нам недавно жуткую историю про покойника, который, оказывается, умер не насовсем, а в этот сон… в общем — не дай бог…).
К началу зимы Мешок решился.
Всего за какие-нибудь полчаса он нарисовал в своей тетрадке ровными буквами: “Пусть кто-нибудь убьет главного поджигателя войны… Начальника Америки… Господи, сделай так”. Вздохнул — и поставил точку.
Вечером этого же дня у меня дома, когда мы, по словам моей матушки, “готовили очередную пакость”, Мешок увидел по телевизору симпатично улыбающегося начальника всей Америки (по ихнему — президента) и сильно забеспокоился.
Перед сном он опять открыл свою тетрадку и собрался зачеркнуть написанное им донесение, но вспомнил, что ничего нельзя исправить назад. Мешок снова поставил то же число и быстро написал: “Надо остановить того, кто должен убить начальника Америки”. Зачеркнул два последних слова и заменил на “призидента Америки”. Мешок даже начал задыхаться — так он переволновался впервые в жизни, решившись на самое настоящее убийство и осознав вдруг, что это такое — убийство. “Обязательно остановить. Любым способом”… В общем, понаписал.
Похороны Кеннеди мы смотрели по телевизору дома у Сереги. Когда мелкий кеннедёныш отдал честь у гроба своего отца, Мешок зарыдал. Это было впервые в жизни. Мы привыкли, что из него не то что рыданий — слезинки не выдавишь. Мы даже между собой полагали, что Мешок начисто обделен возможностью плакать, как, например, и возможностью быстро бегать, и если за вторую недостачу мы его жалели, то за первую — сильно уважали, а тут вдруг такое. Оказывается, Мешок все чувствует так же, как и все — ну или почти так же, — и тогда его слезы вполне понятны, потому что и мне, например, было жалко улыбчивого американца, и у меня тоже при виде салютующего клопа перехватило горло…
