— Ну, давай ты попробуешь продмануть к себе лесное зверье, как собак деревенских.
— Какое зверье?
— Ну, разное — волков, лисиц, медмедей…
— Чтобы стрелять? Не, не буду — жалко.
— Ну ты чудила! Они ж — зверье… Чего жалеть-то?
— Не по-людски…
— Не трожь его, — вступился Серега. — Мешок прав — так нечестно.
— Что нечестно? — не сдавался Тимка. — Все честно.
— Это — как в зоопарке стрелять.
Серега был прав, и Тимке пришлось с этим согласиться, но он уже завелся и совсем отказаться от своих новых идей не мог.
— Мешок, а рыбу подманывать честно или нечестно? — издали начал Тимка новый заход.
— Рыбу — честно. Ее всегда прикармляют и подманывают, — после долгого раздумья признал Мешок.
— А ты можешь? На тебя рыба пойдет?
— Не знаю.
— Так надо попробовать.
Тимкина идея снова была светлая. Единственным препятствием в ее немедленном осуществлении оказался наступающий вечер, и рыбную ловлю на Мишку-живца мы вынуждены были отложить до завтра, договорившись встретиться с утречка прямо на озере.
Озер вокруг нашего поселка — море. А если бы можно было какой-то силой все эти озера согнать в одно, то и взаправду получилось бы целое море. Только лучше, чтоб так, как есть, потому что море — оно везде то же самое море, а озера — все разные. Есть маленькие, размером всего с большой пруд, но такой глубины, что и без дна почти. Одно так и называется — Бездонное и глядит в небо круглым голубым глазом среди густого ельника. Лесные озера вообще кажутся какими-то волшебными. Есть лесное озеро Дивенское, и оно на самом деле дивной красоты — точно по названию. В лесных озерах один недостаток — они, как правило, небольших размеров. А громадные озера вырываются из лесов на ровные места, где и расправляются вольно в кустарных или травяных берегах. Километров за пять от поселка разлеглось замечательное Кичинское озеро, и названо оно так совсем не потому, что на его берегу отстроена какая-то “кича”. Кичинское столь ослепительно, что само кичится своей красотой, и, право слово, есть чем кичиться: вытянутый почти идеальный овал в два с гаком километра в поперечнике и километров пяти в длину в ровных травянистых берегах — не налюбуешься… Наше озеро, на котором мы с друзьями договорились встретиться, называется по имени поселка — Богушевское, и оно извилисто прячет свою красоту от постороннего глаза. Сразу и не понять, какое оно громадное: начинается прямо от железки и петляет через пристроившиеся на его берегах деревни — Застенки, Цыпки, Худолеи — до самой той недовзорванной нами радиовышки, что километрах в семи от железной дороги. А если бы можно было расправить все озерные извивы, то оно было бы раза в два длиннее. В некоторых местах оно сужается до пары десятков метров, а в некоторых вольно расправляется вширь, и в самом широком — свыше километра, а в самых глубоких местах, по словам знающих рыбаков, — до сотни метров, если не больше…
Ранним утром следующего дня мы разматывали удочки на его берегу. Запасливый Тимка на всякий случай притащил ведро. Солнце еще не разогналось для обогрева земли, и раздетый Мешок мелко дрожал в утренних порывах довольно прохладного ветра.
— Ну, Мешок, с Богом, — подал сигнал Тимка.
Мешок перекрестился и полез в воду.
С полчаса мы молча смотрели на поплавки. Рыба не шла.
— Да не плескайся ты там — всю рыбу распугаешь, — шикнул Тимка.
— Пугать некого, — справедливо заметил Серега.
— Надо его — на глубину.
— Мешок еле-еле на воде держится, — напомнил Серега.
— Вот пусть лежит и держится… и не шевелится.
Рыба на Мешка не шла.
— Дохлый номер, — еще через полчаса подвел черту Серега. — Мешок, вылезай.
Мы помогли Мешку выбраться из воды и принялись мутузить его и гонять по берегу, потому что у того зуб на зуб не попадал, но Мешка гонять — последнее дело, и он продолжал стоя трястись до тех пор, пока мы не сварганили для него малый костерок на скорую руку…
— А ты говоришь — Маугли… одной крови… — Тимка не мог скрыть разочарования.
— Мешок мог бы другую рыбу подманывать, а не эту, — предположил Серега.
— Какую другую?
— Китов или дельфинов, которые родятся не икрой, а такими же родами, как и люди.
— Так тех ему снова стало бы жалко, — отмахнулся Тимка.
— Тех и мне жалко, — согласился Серега.
За этими ежедневными забавами и заботами Мешок на некоторое время счастливо отвлекся от необходимостей справедливого обустройства мира. Однако совсем отказаться от доверенного ему служения Мешок не мог, и за летнее время перед шестым классом он сделал еще два добрых дела. В результате дочиста сгорела Тимкина хата и колхозный бригадир Кузьма стал калекой на всю оставшуюся ему жизнь.
Кузьма был вечным бригадиром, и так же вечно самым убедительным орудием его бригадирства был неимоверной длины кнут, которым Кузьма управлялся с артистической ловкостью. Рассказывали, что еще зеленым юнцом при немцах он уже бригадирствовал над односельчанами, чтобы те добросовестно мостили сашу, что и по сегодня булыжной лентой шириною в две полосы петляет из поселка в районный центр. Шептались, что таким же, а может, и этим самым кнутом на той саше он до смерти засек своего отца в стремлении к идеальному качеству работы. Подпевалы Кузьмы (а у любого бригадира обязательно есть свои подпевалы) уточняли, что отца Кузьма и кнутанул только легонечко один раз исключительно для примера и назидания, а сердце разорвалось у старика вовсе не от кнута, а от обиды, но самое главное, что урок оказался убедительным и сашу замостили на совесть, в чем каждый может убедиться собственными ногами.
Неведомо, каким был Кузьма в те давние времена, а сейчас это был маленький, сухонький, визгливый и вертлявый мужичок, ловко кульгающий на разнодлинных ногах по своим бригадирским делам, а еще ловчее носящийся по тем же делам верхом на бригадирской лошади. Все пацаны его боялись, потому что ежегодно все мы на месяц, а то и больше попадали под его начало, когда школа посылала нас в помощь колхозу, и там кнут бригадира постоянно висел над нами, что тот домоклывый меч. Кузьма появлялся всегда вдруг и ниоткуда и со словами “Лынды бьете, паршивцы!” звучно стрелял кнутом над нашими головами. И хоть всегда — над головами, а все равно было страшно.
Но еще больше, чем бригадира, мы боялись его старуху-мамашу, с которой Кузьма жил в справном дому на Тимкиной стороне поселка. Обликом она была натуральной ведьмой из страшных сказок, а ее здоровенная отполированная годами клюка жутким образом довершала это сходство. Бывало, что она замирала и долго-долго глядела на кого-нибудь из нас, беззвучно шевеля провалившимися губами, и несчастный бедолага беззащитным кроликом обмирал в ужасе, не в силах дать деру. При этом никаких худых дел за ней не числилось, не считая шепочащего слушка, что сын в послевоенные годы принудил ее жить с ним как с мужем, а не как с сыном. Но это — слухи, а по жизни односельчане часто пользовались ее помощью, когда надо было заговорить какую-нибудь хворобу — хоть у человека, хоть у скотины. Может быть, от одного ее вида любая хвороба стремилась исчезнуть с глаз долой — так она была страшна.
Чуть раньше, когда Дорогой Никита Сергеевич пообещал всем поджигателям войны показать кузькину мать, все наши пацаны сразу догадались, кого он имел в виду, и, превозмогая страх, несколько дней чуть ли не до ночи дежурили у дома бригадира, чтобы не пропустить обещанный показ. Однажды и мы с Тимкой лежали за щелястым бригадировым забором и, стараясь не дышать, караулили привоз поджигателей войны.
