назначила в каждый ряд по два командира и напомнила нам, что мы — пионеры и должны стыдиться сами себя за все свои безобразия. Уже должен был начаться урок географии, и директорская жонка (на самом деле — историчка, а для нас и учитель истории, и учитель географии, и учитель рисования) нетерпеливо постукивала указкой, но Таисия Николаевна что-то ей пошептала, закатывая глаза, и сняла с урока всех ею назначенных командирш, уводя их с собой. “Пионеры! К борьбе за дело Ленина будьте готовы!” — взвизгнула она в дверях, да так резко взвизгнула, что вздрогнули все, включая директоршу.
А на следующее утро сразу же за скриплой дверью классной избы на меня дружной стаей налетели все шесть Таисиных избранниц. Меня закрутил этот неожиданный напор многорукого воодушевленного чудовища, щебечущего в несколько ртов невероятную хрень. “Покажи руки… светлые идеалы… чистые уши… гигиена… как завещал великий Ленин… карманы… нет носового платка… пионерский галстук в кармане… в портфеле нет дневника…” Тут только я заметил, что одна из командирш шарит в моем портфеле, и рванулся из цепких рук, но мог бы уже и не рваться, потому что задавачная гадина отбросила мой разворошенный портфель на парту, а сама старательно записывала в специально разлинованной тетрадке про то, что у меня галстук в кармане, нет дневника и утиральника для носа.
Пришедшие раньше одноклассники сидели за партами, уворачивая в сторону глаза, ненормально тихие и пристыженные собственным бессилием, а в дверь что есть сил рвался очередной бедолага. Командирши оправили свои чистенькие фартучки, подровняли белые повязки с красным крестом на правой руке, сверкнули на нас необычайно сияющими глазенками на восторженных мордахах и откинули дверной крючок…
Из глубины класса на все это благосклонно смотрела Таисия Николаевна, и победная улыбка страшновато ползала по ее разрумяненному лицу.
Скоро все мы, слегка помятые санитарным кордоном, заняли свои места. Точнее, почти все. Тимку уличили в том, что у него грязные руки и уши, и отправили все это отмывать, а поскольку в наших классных избах для этого не было никаких приспособлений, он и умотал вразвалочку обратно домой, вызывая жгучую зависть и открывая нам обалденные перспективы.
— В каждом человеке и даже у таких хулиганов, как вы, — назидательно взвизгивала Таисия Николаевна, подводя первые итоги своих новаций, — все должно быть прекрасно и безупречно чисто: и руки, и мысли, и уши…
Наши одноклассницы, приставленные стражами к прекрасному, сияли таким необыкновенным счастьем, что даже смотреть на них было неприлично, и мы себе позволяли только подсматривать за ними.
Несмотря на то что первый урок в нашем пятом теперь начинался с существенным опозданием, остальные учителя некоторое время полностью поддерживали наших стервенеющих на гигиене и порядке командирш, грозя все более многочисленным нарушителям снижением оценок за четверть и другими очень отдаленными карами. Но с каждым днем носителей грязных рук и ушей становилось все больше, и в конце концов на первых уроках порядок и гигиена стали идеальными: ни шума, ни гама, ни самих пятиклассников — только шесть восторженных идиоток, сияющих счастьем и преданностью.
Наверное, к этому времени учителя перестали полагать, что в каждом из нас так уж непременно все должно быть прекрасно, и бушующим стражницам запретили отсылать нас на отмывание рук и ушей. Теперь за такие преступления нас по жалобам санпропускниц просто заставляли стоять стоймя урок напролет, возвращая за парту только на время письменной работы. Правда, это делали лишь самые правильные учителя, а другие — нормальные — выслушивали жалобы, советовали обратиться с этим вопросом к классному руководителю и начинали урок. Злобные санитарки поджимали губы и жаловались Таисии Николаевне уже не только на нас, но и на неправильных учителей, а сами с еще большим остервенением записывали в специальные тетрадки любые наши нарушения порядка и чистоты. Не помогали ни подзатыльники, ни разбросанные из портфелей учебники — никакие традиционные и специально придуманные способы болезненного (и весьма болезненного) воздействия. Все это превращалось в очередные записи нарушений, а затем появлялось в наших дневниках двойками и колами по пению и поведению и грозными посланиями родителям.
Выход нашел Серега. В каждой классной избе была печка, которой обогревались классы с поздней осени и до самой весны. Сейчас еще печкой не пользовались, и Серега зачерпнул из поддувала полные горсти холодной золы, а когда две санкомандирши подлетели к нему проверять чистоту рук, он их и показал — резко разжал пальцы, окутывая жриц гигиены двумя облачками сизого пепла. Под мощный хохот всего класса стражницы чистоты отправились отмываться.
На следующий день отмывались и другие санактивистки, и постепенно весь их гигиенический пыл сошел на нет. Таисия Николаевна несколько раз пыталась возродить затухающее движение к светлым идеалам, но против золы все ее резоны оказались несостоятельными.
Однако и не любимая нами Таисия Николаевна все-таки дождалась от нас настоящего сочувствия и нашего общего перед нею раскаяния. Оно было недолгим, но самым искренним.
В самом конце пятого класса всю школу поголовно заставили проходить рентген на предмет обнаружения тайных пороков организма. Мы надеялись, что рентген обнаружит, какой порок гложет Мешка день за днем — Мешок ходил совсем отсутствующий, потому что на него уже свалился его сказочный дар, про который, разумеется, никто из нас не знал.
В установленный для нашего класса день Таисия сняла нас всех с последнего урока и повела в поликлинику, объясняя по дороге, что в рентгеновских лучах нет ничего страшного и бояться нам нечего, потому что партия и родное правительство заботятся, чтобы у нас хватило здоровья на построение запланированного коммунизма, и для этого просвечивают наши болячки рентгеном, через который сразу будет видно, кто из нас для коммунизма негоден. Она так много говорила, что любому было ясно: Таисия то ли из-за рентгеновских лучей, то ли из-за тайных пороков, которые от этих лучей не спрятать, но до жути боится рентгена, что предстоит ей тоже вслед за нами…
Рентгенологом в нашей поликлинике был старый доктор Насовский (на самом деле все говорили “полуклиника”, очередной раз подчеркивая, что все целое и настоящее где-то далеко — не у нас). По совместительству он еще работал патанатомом в морге при больнице. Насовский всегда был немножко прилично пьян, потому что в рентгеновском кабинете пил из страха перед радиацией, а в морге — из страха перед покойниками. Иногда он путал пациентов, которых в данный момент пользовал, и взамен вежливых обращений клявшегося Гиппократу сельского интеллигента больной мог услышать, что у него для покойника вполне приличные легкие. Со слов посвященных, его каждый день привычно поругивали на врачебных летучках, но сделать ничего не могли. Насовский вместе с хирургом Бакановым были нашими главными достопримечательностями — главней их, пожалуй, был только целительный воздух Воронцового бора, потому что за этим воздухом приезжали к нам из далекого Ленинграда, а за помощью Насовского и Баканова приезжали самое дальнее из района, правда, однажды к Насовскому приехали за консультацией из самого Витебска…
В рентгеновском кабинете, понятное дело, было жутковато: полумрак, сладкий воздух, тревожащий гул и потом — полная темнота, в которой тебя зажимают экраном, а появившаяся из ниоткуда резиновая рука хватает тебя за локоть и таскает, и крутит, и плющит об холодную пластину…
— Одевайтесь, — прошелестел Насовский, когда зажглась красноватая лампочка и я выбрался из-за пластин его рентгеновского аппарата. — Курите? — полюбопытствовал он, довольно-таки нетрезво покачиваясь в клубах папиросного дыма. — Вредное дело — поверьте мне, молодой человек. — Он хлебнул из стакана, затянулся папироской и скомандовал: — Следующий…
Мы довольно быстро отстрелялись. Потом по очереди были девчонки, а за ними Таисия Николаевна. Прежде чем скрыться за дверью рентгена, Таисия сказала, чтобы мы ничего не хулиганили, пока она не освободиться, а ждали, когда она отведет нас в школу культурным строем.
Обратно она вывалилась через пару минут в совершенно разобранном виде и в оглушительной истерике. Она рыдала не только красным жалким лицом, но и всей грудью, кое-как прикрытой кофточкой в один надетый рукав. Впервые мы ее видели без пионерского галстука, и от этого она казалась куда более голой, чем от недоодетой кофточки. Сквозь захлеб рыданиями, зубовную дрожь и истошные “ай-я-яй” мы поняли, что, по заключению Насовского, Таисии осталось жить всего ничего — может, даже несколько минут.
