катастрофы пока не происходили. Наверное, ему очень хотелось, чтобы мы как-нибудь прознали про его секретную миссию и стали его по-всякому уважать, но рассказать нам про это он не мог, а разные туманные намеки мы не понимали.
— Знаете, какой у нас поселок? — заявил как-то Мешок. — У нас волшебный поселок.
— Опять про Красную Шапочку прочитал? — съязвил Тимка, хотя Мешок в эту пору глотал совсем даже не сказки, а самые стоящие книги.
— Правда-правда, — продолжал Мешок. — Думаете, почему он так называется — Богушевск? Потому что к этому месту повернуты уши Бога и он все-все слышит, что здесь ему говорят, и вообще — что здесь говорится.
— Бедный Бог, — заключил Серега. — Если он все-все будет слышать, что здесь только не говорится, он умом попятится.
— Это почему же?
— Так по радио каждый день говорят, что Его нет и весь Он — сплошное мракобесие. Если бы тебе постоянно говорили, что тебя нет. думаешь, ты смог бы быть? Тебя бы и не было. Согласен?
— То я, а то — Бог, — и соглашался и возражал Мешок.
Только на самом деле Бог не имел никакого отношения к нашему поселку, а если и имел, то примерно такое же, как и к любому другому людскому поселению. Давным-давно все земли вокруг принадлежали пану Богушевичу, и когда в начале прошлого века шло строительство железной дороги между Оршей и Витебском, этот пан совершенно забесплатно выделил часть своих земель для дороги, но с условием, чтобы была построена станция и чтобы ее назвали в честь его жены, в которой он души не чаял. Так появилась станция Богушевская, и несколько энергичных евреев, вместо того чтобы, по обыкновению, заняться русской революцией или читать тору, завели здесь по согласованию с паном свои выгодные гешефты. В результате возникли винокурня, корчма и лесопилка, а жители окрестных деревенек потянулись к этим чудесам, расселяясь вокруг и попутно застраивая новый поселок, бывший тогда самым настоящим местечком, имя которому дала железнодорожная станция, то есть — панская жена.
Самым деловым и успешным из еврейских отцов-основателей Богушевска был хозяин лесопилки по фамилии то ли Лейкин, то ли Лейбов, и если бы он еще некоторое время продолжал свое дело, то он бы не только сказочно обогатил себя и пана, но и извел бы все леса в округе, подрывая на будущее основу мощного партизанского движения и вместе с ним — победоносный разгром фашистских захватчиков. Впрочем, в его сказочном обогащении тоже было бы мало толку, и через несколько лет все богатства — его и пана — все равно бы пошли прахом, потому что немало других евреев вместо чтения торы и интересных гешефтов ринулись в революцию, и это уже получился такой гешефт — мамочки мои… Тем более к нынешнему времени леса все равно извели — не так быстро, как мог это сделать Лейкин-Лейбов, и не так рентабельно, как он, а в основном на ветер, но извели.
К сожалению, я тоже приложил к этому руку, когда работал на древесно-мебельной фабрике, которая в три смены перегоняла бревна убитых деревьев в опилки и стружку, чтобы клеить потом древесно- стружечную плиту. На самом деле эту плиту придумали для правильного использования отходов древесной промышленности, чтобы никакая попутная стружка не пропадала даром, но если делать ее, как и положено, из одних отходов, то весь план полетит к черту вместе с премиальными и переходящим красным знаменем. Для спасения всего этого добра мудрые передовики социалистического производства решили в сырье для древесностружечной плиты (по-простому — в отходы) перегонять сразу целые бревна, и плиты пошли с перевыполнением плана.
Тот давний то-ли-Лейкин от подобных новаций пришел бы в ужас, однако и сам умудрился учудить такие новации, от которых в ужас пришли все евреи Богушевска и окружавших местечек, ожидая страшной и неминучей кары. Но кара их минула, и они мирно дожили до самой революции, перецокивая в восхищении и осуждении невероятное происшествие. Впрочем, может быть, именно революция и грянула той самой карой и расплатой не только на евреев, но и на всех людей, среди которых было допущено подобное святотатство.
Дело в том, что хозяин лесопилки сбежал с женой своего пана, когда красавица Богушевская приехала осмотреть собственные владения своего же имени.
Еврей с католичкой! Слуга с госпожой! Скупердяй отказался от кровью нажитых сундуков с золотом и отправился куда глаза глядят! Балованая барыня убежала из роскоши в нищую жизнь! Шекспир отдыхает, а всем, кто не верит в сказки, тоже хорошо бы заткнуться…
Мне хочется думать, что они выжили во всех грядущих революциях, джезказганах и освенцимах, потому что именно они самым естественным образом совместили в одно целое и Отца, и Сына, и Святого Духа, имя которому — любовь…
А Мешок упрямо верил в свою выдумку про место, куда обращены уши Бога, но, не умея убедить нас, отмахивался от любых возражений и зарывался в книги. Из-за этой своей страсти он полюбил теперь, чтобы вместе нам собираться у меня или у Сереги дома, где откапывал на полках книжки по ему одному известным признакам и затихал, шелестя страницами.
В тот год Тимка тоже приохотился к книгам и тоже подолгу затихал на пару с Мешком.
— Два психа на четверых — это перебор, — комментировал Серега и демонстративно тренировал пальцы дрессировкой карточной колоды. Свою тягу к чтению он по-прежнему прятал от чужих глаз.
А Тимка на самом деле и не читал. Он смотрел. Отыскивал изображения античных скульптур и репродукции с картин старых мастеров и долго разглядывал всю эту обнаженку, потому что ничего, кроме обнаженки, его не интересовало. Тогда же он взялся за карандаш, срисовывая все тот же срам сначала с репродукций, а потом и из собственного воображения. Довольно быстро он, что называется, набил руку и продолжал ее набивать везде, изрисовывая тетрадки и промокашки на уроках, беленые бока печей на переменах и что придется в остальное время.
Таисия Николаевна сильно воодушевилась и решила, что у Тимки наконец проснулась тяга к Прекрасному. Собственно, так оно и было, за исключением того, что прекрасным для Тимки было все то, что Таисия Николаевна считала лишь маленькой частью из целого мира Прекрасного. Тимка рисовал свои части прекрасного целого… фрагменты… точнее, грудь… но уже примеривался к другим, еще более прекрасным фрагментам.
Таисия привела его в пионерскую комнату, где единолично командовала, выдала ему там несколько тетрадей для рисования, карандаши, акварельные краски и даже краски в тюбиках, которые валялись неиспользованными для пионерских нужд с незапамятных времен. После щедрых даров Таисия усадила Тимку слушать и взялась нацеливать его неокрепшее сознание на идеалы Прекрасного, страстно рассказывая про огромный вклад живописцев, и прежде всего передвижников, в дело освобождения советского народа от пут угнетения капитализма.
Пока Таисия тащила Тимку поближе к идеалам, тот привычно рисовал новыми карандашами в новом альбоме. Таисия остановилась сзади, сказала по инерции несколько правильных фраз и замолчала, разглядывая Тимкин набросок, а чтобы увидеть поближе, привалилась на Тимкин затылок той самой частью своего прекрасного, которую Тимка и изобразил. Тимка замер дышать.
На самом деле Тимка сильно польстил Таисии, потому что опознать, что на рисунке торжествует именно ее грудь, можно было только по пионерскому галстуку, а все остальное — праздник Тимкиного воображения. Таисия вздохнула, забрала рисунок и отпустила Тимку, сожалея, что нельзя повыхваляться этим наброском среди коллег (даже среди коллег-женщин)…
Тимка стал каким-то дерганым, бегал глазами сразу во все стороны и иссыхал, пожираемый дикими мечтами. Например, ему хотелось на остров, где будут только он и Дашка из девятого, а лучше — Сонька, или неприступная Марина из десятого с косой до… ух до чего, или еще лучше — все сразу и еще практикантка по русскому. Или он вдруг погружался в фантазии о каком-нибудь пожаре, в котором все сгорят, а останется одна только Марина с косой, да и она угорелая… ну и еще пусть останется практикантка и тоже — без чувств… Серега вертел пальцем возле лобешника и спрашивал:
— А мы?
— Чего вы?
