Тимка обрадовался вовсе не могущественным возможностям, которые Мешок временно передавал ему вместе с тетрадкой (как показалось в тот момент Мешку), а тому, что вся эта непонятка вопреки Тимкиным опасениям прошла легко и бестягостно. Серега, естественно, предупредил его о Мешковой придури и о том, что Мешок скорее всего обратится к нему за помощью, — вот Тимка и мандражировал, совсем не желая видеть своего друга не в себе и слышать, как тот заговаривается и лепечет бессвязную хрень.
А на самом деле все оказалось не так уж и плохо. Ну возомнил человек, что сам Бог доверил ему стоять на посту и дыбать во все глаза за порядком и справедливостью, — подумаешь, невидаль! Кому это мешает? В жизни случаются заскоки и покруче. Вона сколько лет кряду куча людей торчала на своих постах, не позволяя никому улизнуть с ухабов коммунистической дороги в тишь да гладь буржуазной бездуховности. Вот то была беда! А в Мишкином тихом помешательстве какая кому беда? И почему не подменить Мешка в этом его выдуманном карауле? Это самое меньшее, что может сделать Тимка для своего друга. Тем более — хлопот никаких. Так что пусть Мешок не изводит себя своим отступничеством и спокойно занимается домом да семьей, если все это у него так ладно получается.
Тут Тимка вспомнил, что Серега советовал совсем уж не филонить и время от времени записывать какие-нибудь благие пожелания в тетрадку Мешка, чтобы потом — при возвращении своих придурочных полномочий — Мешок не огорчался и увидел, что все было чин чинарем…
Тимка решил тут же что-нибудь и написать, окончательно убеждая Мешка в том, что тот передал свое божественное служение в надежные руки. Надо что-то ясное и справедливое, типа миру — мир, но не столь глупое. Тимка вспомнил книгу, которая в давнем пересказе Сереги запала ему в душу, — там надо было добраться до шара, исполняющего любые желания, и герой после всех мытарств сидел у этого шара и повторял дятлом: “Счастье всем — и абсолютно бесплатно”. Это вот желание счастья всем и даром Тимка и переписал в Мешкову тетрадь, но из-за того, что счастье все понимают по-разному, переписал в понятном каждому варианте своего постоянного тоста: “Чтобы пилось и ялось, чтоб хателось и моглось, чтоб у кажном у гадзе было с ким, кали и гдзе”…
В общем, Тимка был уверен, что он все разыграл тип-топ, хотя и видел, что какие-то сомнения у Мешка все еще оставались…
На следующий день Тимка уехал и Мешкову тетрадь, как и обещал, взял с собой, а чтобы не путаться с этой тетрадкой и со своим деловым блокнотом, в конце концов перенес в нее и все свои немногочисленные записи. Но прежде этого Тимка наискосок пролистнул понаписанное Мешком и Серегой. Серегину руку разобрать было мудрено, а вот Мишкины строчки — крупные, четкие и старательные — читались безо всякого напряжения. Тимка листал да похмыкивал. “Трэба закончить войну в Афгане”, — написал Мешок напоследок, прежде чем передал свою тетрадку Сереге.
— Вот ведь дурухан, — раздосадованно ворчнул Тимка, сверив дату Мешковой записи с числами, застрявшими в памяти.
Вряд ли из этого ворча следует делать вывод о том, что Тимка в конце концов поверил Мешку и его фантазиям. Не больше, чем фантазиям любого другого человека, которых он наслушался вдосталь. Но и никак не меньше. Тимка ведь допускал, что за пределами известного в дважды два мира его постоянных хлопот и усилий вполне может существовать что-либо загадочное или необъяснимое (хоть даже и чудеса), и не спешил лезть со своими сомнениями за те известные ему пределы. Почему же не допустить существования чудес, о которых говорит Мешок? По крайней мере, Мешок, в отличие от кого другого, Тимку никогда не дурил и ничего из него не выдуривал. Вдруг и на самом деле именно его желанием и прихлопнулась афганская война? И кто же он после этого? Натуральный дурухан.
Мешковые добрые помыслы Тимка конечно же понимал и даже в меру приветствовал, но лично ему та кровавая бойня одним из своих безумных изломов устроила такую завидную судьбу, что и сейчас еще было трудно сдержать досаду ее внезапного завершения.
Лет через десять после окончания Тимкиной армейской службы районный военком развернул перед ним неожиданно грандиозные перспективы. У Тимки был временный простой в череде разной степени успешных коммерческих предприятий, и он в очередной раз вернулся в Богушевск, а к военкому попал, чтобы стать на обязательный воинский учет, перед тем как заново прописаться в родимом дому. Собственно, он никуда из Богушевска и не уезжал, и где бы ни носили его очередные великолепные придумки — примерно раз в неделю всегда наведывался к матушке, не оставляя ее своими заботами. В то время менты зорко следили, чтобы, кроме некоторых специально поименованных ситуаций, человек работал в местах, соответствующих прописке, а так как Тимка придумывал себе самые разнообразные работы и заработки, ему время от времени приходилось выписываться из квартиры матушки и обратно прописываться в ней. В тот раз он прописывался, предполагая устроить себе небольшой отдых — расслабиться и оглядеться. Не получилось.
Потрепанный военком без вдохновения и безо всякой надежды отрабатывал инструкцию по вербовке очередного летуна-шабашника-лодыря в помощь ограниченному контингенту наших доблестных войск в этом сраном Афгане, где они, не жалея последней капли крови, отдают интернациональные долги великой родины, которая в долгах как в шелках — по уши, а некоторые засранцы, не понимая своего счастья погибнуть в защиту самого святого, болтаются в поисках длинного сраного рубля, не имея ни чести, ни совести за душой, и была бы воля военкома, он бы стрелял таких на месте и без зазрения совести, потому что наших славных бойцов некому даже сопроводить к местам их захоронения и приходится отправлять их святые гробы с одними накладными малой скоростью в сраных багажных вагонах, а это даже хуже, чем пустая похоронка без гроба, и, если у тебя есть хоть капля совести (военком тыкал пальцем куда-то в Тимкин пупок), ты пойдешь сей же час в поликлинику и сдашь хотя бы свою поганую трусливую кровь в помощь погибшим бойцам, а когда принесешь справку о сдаче своей сраной крови, мы тебя, бессовестная морда, может быть, поставим на этот сраный учет…
У Тимки что-то щелкнуло. Это еще была не идея — это было предчувствие идеи, но Тимка к таким своим предчувствиям относился очень внимательно. Через пару часов он поил военкома в местном ресторане, расспрашивая, уточняя и сам для себя формулируя свою возможную завтрашнюю судьбу. Вчерне он все сформулировал к окончанию второй бутылки плохонького и единственного в меню коньяку, которому было далеко даже до самогонного коньяка Тимкиной матушки. Сначала военком к Тимкиному предложению отнесся с негодованием и даже временно протрезвел, потом — скептически, чуть позже — с пониманием, и наконец до него все дошло, и он преисполнился служебным энтузиазмом, которого давно уже не испытывал. В следующие дни военком звонил в область, писал бумаги и даже один раз разговаривал по телефону с военным комиссаром всей республики. К чести нашего военкома следует сказать, что даже на столь редкий и, честно сказать, невероятный телефонный звонок из самого Минска он не только не вскочил в “смирно”, но и на сантиметр не удосужился оторвать от стула свою костлявую задницу.
Через пару недель все сладилось, и Тимка в чине старшего прапорщика был назначен командиром им же создаваемого крохотного, но уникального воинского подразделения по сопровождению “груза 200” из Афганистана прямиком в рыдания непредвиденно осиротевших семей и вплоть до почетного захоронения на родных белорусских кладбищах. Отдельной инструкцией Тимкиному подразделению предписывалось не допускать каких-либо эксцессов и всеми силами способствовать тому, чтобы личное горе наших земляков не застило им весь политический кругозор и чтобы их вполне понятные проклятия в адрес империалистических агрессоров, сгубивших любимых сыновей, братьев и кому повезло, то и мужей, ни в коем случае не переадресовывались страшно сказать куда…
Тимка сумел и это, и я не знаю, кто бы еще на его месте такое сумел.
Через какой-то год Тимка под прикрытием своих спецгрузов сплел удобную сеть бесперебойных контрабандных поставок всякого современного ширпотреба из Афганистана на родину, все еще защищенную железным занавесом от роскоши (и даже от бытовухи) буржуазного загнивания. Доходов хватало и на районного военкома, вошедшего в долю в самом начале этого предприятия, и на доблестных командиров непосредственно в Афгане, и на самого Тимку, и — главное — на единовременную помощь семьям, куда в черный для них день привозил Тимка свой страшный груз. И это была не просто отмазка для случавшихся объяснений с каким-нибудь усердным воякой, обнаружившим неожиданные предметы,
